Есаула Кормилова Тимофей еле узнал. Когда Хмарин ввел его в исподнем белье в ярко освещенную двумя десятилинейными лампами гостиную, ту самую, в которой Тулагин когда-то стоял связанный, окровавленный, с выбитыми зубами, перед Тимофеем предстал человек, мало похожий на прежнего самодовольного, пышущего энергией белогвардейского офицера. Куда делись спесь его, уверенный, пронизывающий взгляд огненных глаз. На скуластом лице по-старушечьи гармошилась кожа, чиряки коричневатыми морщинистыми кружками расплылись по щекам и лбу.

Кормилов был не испуганным, не потрясенным, а, пожалуй, безразличным. Он вяло посмотрел на Тулагина, на трясущегося Шапкина, поправил сбившуюся под рубахой бинтовую повязку. Тимофей обратил внимание, что есаул как-то неестественно косо держит голову; ее, точно невидимыми нитями, все время тянуло к правому плечу.

— Со свиданьем, есаул, — спокойно сказал Тимофей.

Кормилов болезненно крутнул головой, но ни слова не произнес.

Хмарин подтолкнул его в бок дулом карабина:

— Поздоровайся!.. У него язык усох, товарищ командир. Я зашел в спальню, значит, и тихо шашку, наган от него подалее… Ну, потом пятки малость пощекотал… Так он, не разобравшись со спанья, заругался поначалу. Матерно. А когда раскрыл зенки — язык и усох.

Тимофей поманил Шапкина:

— Помоги их благородию одеться по форме. Што за вид в исподнем.

Атаман послушно принес мундир, шаровары, сапоги есаулу, попытался оказать ему помощь, но Кормилов оттолкнул Шапкина…

Как полмесяца назад семеновцы выводили Тулагина из атаманского флигеля, так теперь Кормилова вели красногвардейцы на церковную площадь. Есаул ежился от утренней прохлады и от предчувствия неизбежного для него исхода. Он шел мелкими шажками, вкрадчиво озираясь по сторонам.

По станице то там, то тут хлопали выстрелы. Ребята Ухватеева сгоняли к церковной ограде обескураженных кормиловских вояк.

В том месте, где в прошлый раз проходил поединок, на пыльном пятачке у церковной ограды, Тимофей остановил есаула, взглянул в его белое как мел лицо:

— Ну, что? Продолжим потеху?

Тулагин попросил у Хмарина шашку, подал Кормилову:

— К барьеру, господин есаул.

Тот неуверенно взял в руки клинок.

Они встали друг против друга: один — высокий, поджарый, загорелый — свободно, мягко, другой — хотя и широкоплечий, но сгорбленный, будто придавленный к земле, мертвенно бледный — избочась, со льдом в глазах.

И красногвардейцы, и семеновцы с напряжением ждали, что будет дальше.

— Ты ж видишь, сотник, какой я… — не выдержал, с мольбой в голосе гнусаво выдавил из себя есаул.

— Таким и я тогда был. — Щеки Тимофея схватились розовым огнем. — Помнишь? Я еле держался на ногах. Так ты перед потехой еще избил меня в кровь.

Тулагин со звоном вырвал из ножен свою шашку. Кормилов не двинулся с места. И саблю не поднял для боя.

— Ну, защищайся, ваше благородие!

— Я ж раненый! — вдруг сорвался на фальцет есаул. — Я ж тобой тяжело раненный!

— Раненый? — Тулагина душил прилив негодования. — А товарищ мой комвзвода Моторин разве не был тяжело раненный вашими сволочами? И ты, гад, все же приказал порубать его на куски.

Кормилова забил нервный тик.

— Руби, его, паскуду, командир! — озлобленно выкрикнул Хмарин.

Голова Кормилова еще больше скосилась к плечу. Шашка выпала из ослабевшей руки, мягко шлепнулась в пыль. За нею беспомощно стал крениться и под конец тоже свалился наземь, как мешок с песком, сам есаул.

— Помилуй, если душа в тебе есть, — вырвался сиплый стон из его груди.

— И-э-эх, гнида! — с омерзением сплюнул Тимофей. — И жил сволочно, и умереть, как казак, не можешь… — Он с ожесточением бросил саблю в ножны, шагнул к Пляскину, державшему под уздцы его лошадь. Вздевая ногу в стремя, обернулся на валявшегося в пыли Кормилова, добавил: — Выживешь — не дай тебе бог еще раз со мной столкнуться.

Уже за Серебровской, когда отряд собрался в полном составе и отделенные доложили Тулагину, что потерь нет, Хмарин с явным неудовольствием заметил:

— Зря, командир, не пустил ты в расход есаула. Сколько крови с нашего брата выпил, подлюга. Доведись до него, он тебя не пожалел бы, уж точно.

— Брось ты это. Нельзя убивать раненого врага, — уже совершенно отошел от горячности Тулагин, — мы ж не разбойники или бандиты какие…

Марьевская встретила отряд Тулагина мертвыми глазами. На улицах ни души. Даже собаки прижухли в подворотнях. Зловещий ветерок лениво барахтался в высоком кустостое подзаборной травы. На стене станичного правления тревожно колыхались тени рябоствольных берез.

Невесть откуда-то появившаяся дряхлая старуха поведала Тимофею, что недавно в Марьевской побывал семеновский карательный отряд, Полютовали белоказаки в станице. По доносу кривоглазого Пантелеймона Харламина, человека от природы злобного, многих поарестовали, порке подвергли. А четверых марьевцев за гумном расстреляли. Вчера только покинули станицу каратели, оставив атаманить в ней Харламина.

Тулагин наполнился гневом.

— Слышь, Софрон, — велел он Субботову, — разыщи-ка атамана Харламина и живым или мертвым доставь к станичному правлению. Судить будем. Всем миром.

Мало-помалу на улице стали появляться марьевцы. Они стекались к центру станицы — правлению, где стихийно затевался народный сход.

— Пантелеймона кривоглазого подавайте! — требовали люди.

— Пущай ответ держит за надругание над казаками.

К правлению прискакал Хмарин:

— Нашли атамана. В курятник забился, стервец, — сообщил он запальчиво Тулагину. — И пленников нашли у него. И где? В свинушнике под замком. Есть и наши, полковые.

Сход загудел зловеще:

— Вздернуть иуду!

— Кровь за кровь…

Одна бабка протиснулась ближе других к Тулагину, заголосила:

— За што деда запороли? Пантюхе-ироду не угодил…

Одноногий казак-фронтовик грозил в сторону Тимофея посохом-палкой:

— Не повесишь кривоглазого, сами порешим!

— Под корень Харламиных! Всю семью!.. Под корень! — наступала на Тимофея распатланная казачка с диким огнем в глазах. — За сына, кровушку мою… За безвинного Гришатеньку…

Красногвардейцы и освобожденные из харламинского амбара пленные пригнали расхлябанного, перемазанного куриным пометом атамана. Разъяренные марьевцы отхлынули от Тулагина, кинулись до Пантелеймона, намереваясь тут же произвести над ним расправу.

Тимофей побагровел, закричал зычно:

— Не трогать! По справедливости будем судить. Называйте выборных.

Окруженный бойцами, атаман упал на колени перед Тимофеем:

— Я не при чем, господин… товарищ, ваше благородие. Я под силой… Меня заставили… Был приказ…

Разбирательство дела выборные судьи вершили принародно, прямо на крыльце станичного правления. В свидетельских показаниях недостатка не было.

Приговор был вынесен единодушно — смерть. Приводили его в исполнение марьевские добровольцы. Атамана порешили за станицей в яру у Лысой сопки.

Пособников Харламина пощадили. У них было изъято оружие и конфискованы строевые лошади в пользу красногвардейского отряда.

Как рассказали Тулагину жители станицы, революционный кавалерийский полк и отряд Кашарова заходили сюда недели две назад. Провели большущее собрание, долго митинговали, а потом красногвардейцы стали разъезжаться кто куда. Такое указание поступило сверху, вроде от самого Лазо. Впрочем, обо всем лучше других знает Катанаев, у него важное поручение имеется к командиру сотни от полкового начальства.

Вскоре марьевский казак Авдей Катанаев, бывший боец третьей сотни кавалерийского полка, предстал перед Тулагиным. Он передал Тимофею, что военно-революционный штаб принял решение ввиду осложнившейся обстановки — Авдей наизусть запомнил слова комполка — в дальнейшем вести борьбу с врагами не организованным фронтом, а партизанскими методами.

Катанаев рассказал про последний бой с семеновцами. В ту ночь, когда тулагинская сотня подняла на станции шум, красногвардейцы атаковали баргутов. Одновременно со своей стороны по белым ударили пехотинцы Кашарова. Им удалось прорвать баргутские цепи и соединиться с кавполком. В спешном порядке все стали отходить к Марьевской. К исходу дня полк был уже в станице. И тут поступила установка военно-революционного штаба на расформирование. Состоялось общее собрание, где выступили комполка и комиссар.