Черт его знает, в ком из них двоих, в Савве или Смиляне, был изъян. Тогда детей было как травы, после войны все рожали в шестнадцать, и не было, как сегодня, всех этих медицинских выдумок, семинаров, вздора, тестов, генетики, исследований, стимуляций, искусственного оплодотворения и так далее, до тех пор, пока в чьем-нибудь счастливом доме, после долгого ожидания, не загулит какой-нибудь пискун или пискунья. А потом это у него превратилось в твердую привычку — а привычка — это форма судьбы, — что он бреется каждый день утром, неважно, воскресенье ли, или он работает во вторую смену. И на пенсии ему это не было не трудно, это заполняло время и действовало успокаивающе, он было легче смотреть на свое отражение в зеркале, с поредевшими волосами, пожелтевшими зубами, обвисшими губами, восковым лицом…

Побрился Лакобрия, в тот последний апрельский вечер, вопреки порядку и привычке, так, нашло на него, надел пижаму, в стакан с водой, стоящий у изголовья, окунул протез верхней челюсти, лег на кровать со свежим бельем, которое только позавчера Светлана сменила, погасил свет и минуту или две смотрел в темноту, слушая скучный, назойливый дождь, как он стучит по стеклу, перекрывая все другие звуки, доносящиеся с улицы. Только вдруг, в какой-то момент ему показалось, что внизу, где-то на мрачной, залитой водой парковке, тявкнул щенок. (И он не ошибся, хромой завсегда таскает с собой беременную суку с девятью сосками.)

Последней ясной мыслью, прежде чем им овладела дрема, кто знает, как и почему, было то, что откуда-то прилетел припев слащаво-меланхоличного шлягера из его юности. Имени певицы он никак не мог вспомнить, только тихо запел, потому что душа остается душей, только пока поет, даже и в последний раз: «И если мы когда-нибудь расстанемся, путь не случится этого весной». Савва Лакобрия никогда в жизни не любил шлягеры, впрочем, это эвфемизм, правильнее было бы сказать, он их не выносил. Или еще точнее: он их ненавидел. Для него музыкой был Стравинский Игорь Федорович: «Весна священная». И точка. Тут обсуждать нечего.

Потом он уснул.

Потом он уснул.

Утром патронажная сестра Светлана К. больше получаса звонила в дверь квартиры, где точно так же, как и на заранее установленном памятнике на Бежанийском кладбище, только без дат рождения и смерти, было написано: Смиляна и Савва Лакобрия. Входные двери в новобелградских квартирах могут, м-да, считаться временными надгробными плитами, своего рода длительной тренировкой перед постоянным, вечным адресом. И так звонила она, патронажная сестра Светлана К., настойчиво и долго. Звонила и звонила, а с ее плаща и закрытого зонта лились дождевые капли. Звонила и звонила…

До тех пор, пока…

Его звали Жика, по прозвищу Рогалик. Никто не знал, откуда у него это прозвище. Он и сам не знал. Однажды Жика поехал в отпуск на Тухельские воды, слышал от друга, что там очень хорошо лечат ревматизм, а его прихватывало вдоль правой ноги, к каждой перемене погоды и в межсезонье — тогда он едва передвигался. И хотя его считали человеком недоверчивым, каковы обычно все холостяки, тому другу, болтуну несусветному — куда его послал! — он поверил сразу, причем, по нескольким причинам.

Во-первых, друзей у него было не много, два или три, не больше, похожих на него; такие же одинокие, брошенные или овдовевшие мужчины, а друг — это друг еще и потому, что ему надо верить на слово. К тому же, до этого как только он ни лечил свой ревматизм, что только ни пробовал и где только ни бывал и — ничего, жгло и кололо, горело огнем и будило по ночам, он скрючивался и перекашивался, и от боли иногда думал, что даже в аду лучше, там делают перерыв через каждые сорок пять минут — неопровержимое доказательство того, что и мучители ходили в школу. Но, похоже, чашу весов в пользу поездки на курорт склонила совершенно иррациональная причина, ему понравились звуки в названии местности, ту-хель-ские, ту-хель-ские, как стук вагонных колес в ночи, он понятия не имел, что это означает, но было в этом что-то обволакивающее, бархатное и успокаивающее, тухельские, в тухельские, напевал он про себя, едем в тухельские. И он туда отправился, в пятницу с утра, когда давка в транспорте поменьше, устроил все дела, оплатил счета, полил цветы, смахнул паутину, оставил ключ от квартиры тому своему другу, дипломированному художнику-орфисту, чтобы он кормил его кошку и менял песок в лотке. А перед этим взял неделю отпуска, забронировал номер, купил билет, припрятал паспорт и деньги, заплатил по страховке, заверил медицинскую книжку… И сел в поезд.

Сменяли друг друга пейзажи: луга, леса, деревни, заводы, местечки, отдельно стоящие дома, свалки, предместья, птицы и облака, малые и большие города. В его купе оказалась интересная дама средних лет. Хочешь, не хочешь, а в дороге обязательно перекинешься словом-другим и с незнакомцем, которому мимоходом на улице не скажешь и «здрасте», так они и познакомились. Что-то во всем этом было обещающее, первые легкие мурашки вдоль позвоночника, но не от ревматизма, и первые фривольные мечтания, ага. И вот чудо, и эта случайно оказавшаяся здесь дама тоже ехала на лечение, но не на Тухельские воды, а в Чатеж, там хорошо для щитовидки и при отдышке, проверено. Договорились, прежде чем она сошла станцией раньше, что, вернувшись в Земун, обязательно выпьют кофе, обменяются впечатлениями, воспоминаниями, положительным и отрицательным опытом, и обоим это представлялось началом прекрасной дружбы. И она, и он были коренные земунцы, закончили одни и те же школы, знали одних и тех же людей, но, по стечению обстоятельств, до этого момента не встретились, черт его знает почему, потому что Земун — это все-таки не Нью-Йорк или Новый Белград. М-да, каждая встреча — случайность высшего порядка, второе название неизбежности.

И это свидание состоялось бы, совершенно точно, если бы на выходе из поезда (чтобы потом пересесть на автобус до Тухельского курорта) дурному ревматику Рогалику крупно не повезло. Хм, крупно, крупнее не бывает. Выйдя из своего вагона, он не пошел на пешеходный переход, как все, а, чтобы срезать, пройти напрямик и избежать боли в спине, которую он обязательно бы ощутил, как нудную зубную, — спускаясь по лестнице, он решил перейти через соседний путь. Вот он, мигом. Вы же знаете наш народ, он не ходит там, где ему велят, а идет, куда ему хочется. Чаще всего срезают, потому что, увы, так никогда должным образом и не прижилось поучение многомудрого Фаустина, что кривые ни в коем случае не надо срезать. Ну, вот и спустился бедолага с высокого перрона, шагнул на первую ступеньку, и… углубленный в свои мысли о свежей влюбленности, а может быть, и слегка скованный от долгого сидения, в шуме и грохоте железнодорожной станции не услышал и не заметил, как с противоположной стороны на полной скорости несется маневровый тепловоз. В следующее мгновение он оказался под тяжелыми колесами и был ими буквально раздавлен. Похожие несчастные случаи на том месте уже бывали, что — и не надо быть зловещим пророком! — верный знак: будут случаться и впредь.

— Не видел я его, он взялся, не пойми, откуда, — сказал следователю машинист маневрового тепловоза, с лицом, красным от возбуждения, а не от избытка алкоголя в крови или, и это тоже может быть, из-за недостатка крови в алкоголе, что первым делом пришло в голову следователю.

Тест на содержание алкоголя был отрицательным.

После краткой паузы человек, которому всегда машут, когда поезд идет мимо, добавил, немного сосредоточившись:

— Я затормозил. К сожалению, слишком поздно. Я раздавил его, как рогалик.

Да уж, имя, похоже, действительно — судьба.

И машинисты тепловозов склонны к красочным сравнениям. «Я раздавил его, как рогалик», хм, неплохо сказано, посреди всего этого ужаса, ни убавить, ни прибавить. Все остальное можно свести к новой «галочке» в списке, в романтической профессии вождения поездов это почти правило. Говорят, что каждый машинист на своем веку так или иначе давит в среднем по двадцать пять человек, одним больше или меньше, как будто для живых это важно, в этом черном списке пропусков не бывает, а мертвые все равно мертвы, и — schluss — как выразился бы тот манерный автор камерной музыки. Рогалик поплатился за свое прозвище, будьте осмотрительны, когда награждаете людей прозвищами. Не желая зла, вы попадете в точку — до такой мудрости дошли старые женщины, а кому еще верить, если не им, старым женщинам. Ну, скажите, кому? Кому? Наверное, не сплетницам, жеманницам, кривлякам, плутовкам, модницам, дурочкам и вертихвосткам, пусть они хоть железнодорожное училище закончили, теперь и это прижилось, что с какой-то поры машинистов машинистками тоже называют.