Я поднял трубку после третьего звонка.
— Да!
— Я тебя разбудил? Доброе утро, это Петар.
— Нет, Петар, не разбудил. Я рано встаю, сколько соберу из накопившегося за ночь, столько у меня и есть… Со дна соскребаю.
— Ха, это ты хорошо сказал, это с возрастом происходит. Знаешь, зачем я тебе звоню?
— Говори.
— Мы словно накликали мою суженую. Объявилась вчера вечером, без предупреждения, словно черная птица. Постриглась в монахини. Поцеловала детей, мы немного поговорили. А потом в разговоре, так вышло, к слову пришлось, я ей рассказал, что днем встретил кое-кого, кого давно не видел. Назвал тебя. Знаешь, я добавил, что ты мой школьный друг, что мы встретились случайно, сто лет спустя, ох, как люди меняются, но мы все же друг друга узнали, а после этих слов она побледнела. Я спросил, что с ней. Сказала, что читает твои книги.
— Неужели! Прямо в сердце.
— Да, да. А я вообще не знал, что ты писатель. Инженерный склад ума, я как-то никогда особо не читал. Кроме как по работе. Книги для меня что-то лишнее. А она, видишь, вот как. Говорит, что хотела бы с тобой познакомиться, ты ей помог, этими своими книгами, так она сказала, когда ей было тяжело.
Отчаяние не проходит. Отчаяние как самый плотный эгоизм, внутренняя тьма во тьме. Девятая комната, с семью замками. Это первое, что мне пришло в голову в то утро.
— Знаешь, она завтра уезжает. Переночевала здесь, при новой церкви; она бы хотела с тобой увидеться. Если ты сможешь, я был бы признателен. Понимаешь?
— Хорошо, я приду. Только скажи, куда и когда.
— Сегодня, около полудня. Иди туда и спроси сестру Ангелину…
Я пошел. Рядом с Кварталом 21 несколько лет назад построили церковь. На том месте, где когда-то мальчишкой я слонялся по зарослям и ловил в лужах рыбу. А сейчас люди, потомки безбожников, здесь собираются на богослужение…
Я спросил сестру Ангелину. Когда она вышла в церковный двор, я узнал ее издалека, — я сидел на лавочке под липой. Очень перспективный молодой теоретик, я знал ее по телепередачам и публичным выступлениям, мне кажется, даже читал две-три ее работы в журналах.
Когда она подошла, я встал поздороваться.
— Здравствуйте, Анна..
— Ангелина. Здравствуйте, Бог вам в помощь. Теперь я Ангелина.
— Рад вас видеть.
— И я рада. Я хотела с вами познакомиться. Удивилась, когда Петар рассказал, что вы знакомы и что вчера встретились. Теперь, приняв все три обета и уходя служить, я просто хотела вас поблагодарить. Не нужно спрашивать, почему, я сама скажу, что вы помогли мне узнать себя. И ничего более. Все последующие решения по милости Божьей мои и только мои.
— Я вас все равно спрошу, зачем вы это делаете. В расцвете лет, оставляете своих детей на попечение старого человека.
— Это промысел Божий. Я чувствую, что должна так поступить, и что Господь поддержит меня в этой решимости. Я дала себе обещание.
— Я не спорю. Просто говорю, что у каждого чувства есть причина. И у решения есть причина.
— Конечно. Я себе это объяснила. Все, чем я занималась, все, чему себя посвящала, всегда целиком, все понятия, все люди, да и предметы, — утратили свою суть. Мир вокруг меня превратился в туман и дым, исчез, потерял свои границы. Я отчаялась. Я перестала верить словам и сказала себе: «Теперь ты будешь молчать, больше сказать нечего. Молись безгласно». Сомнение было так сильно, что я задумалась о петле. Не то нормальное сомнение в том, что я испытываю в своей профессии, и которое свойственно любому разумному существу. Нет, не такое, а глубокое, черное, уничтожающее все, с чем сталкиваешься. Все, с чем соприкасаешься. И тогда я поняла. Или думаю, что поняла. Мне нужно безмолвие, чтобы как-то выдерживать жизнь, ее стихию. Вы знаете, без подлинности веры нет жизни…
— Вы имеете в виду истину?
— Нет, я имею в виду подлинность. Это разные вещи.
— Как так?
— Все просто. Истина хочет быть правдивой для всех, и именно поэтому однажды она превращается в агрессию, в насилие, в исключительность.
— А, вот как… Понимаю.
— А подлинность — это личная истина. Глубинное убеждение.
— И принадлежит только тому, кто несет ее в себе.
— Не обязательно, может и другому. Но без меня — не может. Не существует. И чтобы пройти этот путь, нужна вера. А вера требует какого-то учения, формы, обряда. И она безусловна. Верую, и точка.
— Для этого нужна была смелость.
— Что вы имеете в виду?
— Изменить жизнь. Уйти. Забыть о многом.
— Так и я думала, до тех пор, пока в молитве мне не открылось, что смелость была лишь оправданием страха. Нет, нет, бояться надо, конечно, надо, но не мирских вещей и решений. На самом деле, теперь я знаю, что боялась только неуверенности и пустоты, страсть и любовь ни при чем, любовь — это прощенная страсть, ее преодоление.
«Я напишу об этом рассказ, — подумал я. — Рассказ о том, что происходит в Квартале 21».
Она встала.
— Извините, — сказала она на прощание. — Я хотела все это кому-то сказать, но не исповедаться, а закрыть книгу.
Мы пожали друг другу руки. Я задержал ее ладонь в своей на секунду-другую дольше, чем это принято. Какое-то смирение, если это подходящее слово, исходило от этого прикосновения.
Она вошла в церковь. А я развернулся и покинул Квартал 21. Думая, что в этот раз навсегда.
Не бывает навсегда. На следующий день я прочитал в газете, что инженер Петар М., из моего старого района, повесился. У него остались близнецы… Сообщалось, что о них позаботятся органы опеки.
(…)
После похорон я отправился на долгую прогулку по набережной, смотрел на дома и на молодых матерей, как они катают в колясках своих малышей. На Устье развернулся и пошел обратно. Поздний послеполуденный свет падал на панельные высотки Квартала 21. Шаг за шагом, думая о том, что рассказы не нужно выдумывать, ведь их сочиняет сама жизнь, я поднялся на свой этаж, отпер дверь и вошел в квартиру. Застоявшийся воздух требовал покаяния. Я начал бредить, и мне требовалось звездное небо, и лодка, из которой я бы в него всматривался, мне нужна была мантра, плач первенца, шерстяное рядно… хотя бы какой-нибудь гортанный звук. Ничего. Ладно, думал я, как написано, так и будет, остаться в одиночестве — это не плохой выбор (тогда обет не нужен), только иногда, именно в тот момент, оно может быть надсадным, непреодолимым. Я открыл окно и, давясь от злости на самого себя и на все небесные тела, захотел закричать в еще бледную раннюю ночь, Дунаю. В глухую и безразличную тьму, укрывшую зримый мир.
О незримом я позабочусь сам.
Так должно быть. Если я хочу разобраться с самим собой. Я думаю, это могло бы быть моей подлинностью.
Хорошо, когда тебя зовут не Ян
@Перевод Сергея Борисова
Я сел в поезд.
В этом нет никакой особенной истории. Сесть в поезд — уже целая история: вы ищете место, раскладываете багаж, ожидаете, когда состав тронется, встречаетесь взглядами с людьми, которых никогда до этого не видели, вдыхаете аромат их духов, вступаете в короткие, обрывочные разговоры, просите посмотреть газеты, на секунду задерживаясь на заголовках, читаете книгу, не погружаясь в нее, глядите в окно, пересчитываете столбы (гляди-ка, олени в поле!), засыпаете под стук тяжелых колес; отовсюду наползают мысли, которые ни в каком другом месте не пришли бы в голову, затем пробуждение, когда на мгновение вы не можете понять, где находитесь… И так далее.
Ах, да, я в поезде, еду. Точнее, ехал: это было давно, когда я еще верил, что все вокруг меня и я, погруженный в это вокруг меня, имеет некий смысл, что есть причины, нужно только искать, открывать их. Ничто не откроется нам само, думал я тогда, а теперь, отданный во власть случайности и чистой стихии, я ни о чем особенно не думаю. Разумеется, если я вообще знаю, что такое это сейчас, ведь через мгновение пройдут те три секунды, о которых говорят «сейчас», и все это уже прошлое, наступает новое сейчас, три новых секунды, которых хватит, чтобы перебежать площадку, прицелиться для броска в корзину и быть остановленным финальным свистком судьи.