Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Михайло Пантич

Кто я для себя

Что происходит в Квартале 21

@Перевод Евгении Шатько

Я давно туда не хожу. Во мне слишком много прошлого. Этот городской квартал, построенный в песчаной пустыне на другой стороне реки, я давно вытеснил на периферию сознания. Годами он здесь мерцал, как бледная картинка, бледнее самой бледной тени, почти в забвении. Куча зданий-громадин, в одночасье пробившихся из земли, по которой люди никогда раньше не ходили. Слепое пятно для всевидящего ока даймониона. Нарост из панельных высоток, в стерильной симметрии кубов и прямых углов, на черной мессе крещеный проклятым, хромым номером 21. Вновь прибывшие жители, опьяненные мескалином повседневности, заперты в своем коллективном одиночестве. Да, да, повседневность — это темница, с девятью невидимыми замками. Здесь я вырос и потом, воспользовавшись первой же возможностью, сбежал, не оглядываясь, двумя кварталами дальше, к Дунаю, с желанием никогда не возвращаться. Не только с желанием, но и с твердой решимостью, и с еще более твердым обещанием. Самому себе. Такие обещания — самые сложные, обещания, данные другим, после всех мучений, как-то получается сдержать.

Себе — никогда.

Иногда, проезжая мимо на автобусе или на машине, я бросал взгляд на Квартал 21. Не более того. Иногда, конечно, я думал, где сейчас те, с кем я когда-то проводил время, те, кто по неосторожности делал мне больно, кому и я, по тем же или схожим, по большей части бессмысленным причинам причинял боль. Так, походя, — ведь живешь, чтобы принимать боль, существуешь, чтобы причинять ее другим…

Долгая история. Но эта — не о том. Или о том, как посмотреть. Ведь все истории разные. Будь иначе, их бы не было. Но все они, о любви или о боли, одинаковые. Всегда о постоянной нехватке любви, всегда о постоянном избытке боли. Не будь они таковыми, мы бы не знали, о чем они, а когда ни о чем — они ничто. Бесполезные слова понапрасну…

История с Петаром случилась внезапно. Когда я в прошлую пятницу возвращался с прогулки по Дунайской набережной, мимо прошел пожилой человек моих лет. В коляске он вез близнецов, двух или двух с половиной лет, в этом я не очень-то силен, в похожем фильме играл уже давно. По пятницам истории не рассказывают, пятничные истории плохи, как и автомобили, собранные в этот день, потому что мир спешит дожить до выходных, чтобы упиться и нажраться до коматозного состояния, чтобы хоть ненадолго забыть о ежедневном рабстве. Как есть, так есть, за редким исключением. Вот оно. Прохожий и я взглянули друг на друга. И пошли дальше. А потом я, через шаг- другой, оглянулся и меня осенило: «Да я же его знаю».

Неудивительно, он тоже оглянулся. Он тоже меня знал. Откуда-то.

Когда-то.

— Мы знакомы… — скорее сказал, чем спросил я.

— И мне так кажется.

— Давно?

— Как-то так.

— Очень-очень давно.

— Сто лет назад?

— Примерно. На самом деле, немногим меньше.

— Стойте, стойте, вы, должно быть, учились в гимназии в Квартале 21.

— Именно. И вы, верно, там же.

— Конечно. У меня вели Джамбасович и Бекрилович, Мешинович и Дудукович. Колунджия был классный руководитель…

— Эй, Петар, это ты?

— Я, а ты — Михайлович.

— Именно. Ну, как ты, Петар? Внуки у тебя молодцы.

— Да вот, Михайлович, я здесь. Только…

— ?!…

— Это не внуки. Это мои дети.

— Ого, как здорово. Славные. Смотри, какие спокойные крошки

— Милош и Ивана, близнецы. Да, они…хорошие

— Тебя не напугало «у старого отца дети сироты», — я попытался быть остроумным.

— Да я об этом и не думал. Просто так случилось. На старости лет. Скажу я тебе, раз уж мы обмениваемся народной мудростью, «родились — надо качать колыбельку». Все сначала.

— Что ты имеешь в виду, сначала?

— Ну, по второму разу. У меня две взрослые дочери от первого брака. Обе замужем, одна живет в Канаде, вторая — в Будапеште. Та, что в Канаде, архитектор, а вторая преподает гендерные отношения.

Мы разговорились. И как-то незаметно, шаг за шагом, продолжили прогулку. Дунай делал то же, что и каждый день — тёк, величественно, в ранних сумерках, и я припомнил слова той бабки из Бановцев: «Если не попаду в рай, то пусть в Дунай».

— Моя первая жена умерла. Я остался один, был еще относительно крепок. Дети разъехались, жизнь свелась к растворению в работе. Компания из квартала давно распалась, кто-то умер, кто-то пропал, на сорокалетие окончания школы нас собралось всего человек десять-двенадцать, все постарели. Едва узнали друг друга. Потом опять ничего. А у тебя?

— Что сказать. Роман с продолжением. Все видел, все слышал. Бесконечные повторы. Живу один.

— Дети у тебя есть?

— Да, есть, только уже не дети, а взрослые люди. Каждый со своей жизнью. И как ты справляешься во второй раз?

— Как должно. Что должен, то и умею.

Бабка из Бановцев сказала бы: «То и буду».

— Где твоя жена? — спросил я, не особенно заинтересованно. Но, раз уж начали разговор, надо его и закончить.

— Ушла.

— В магазин?

— Да нет, совсем ушла. Бросила меня с детьми, навсегда.

— Да что ты такое говоришь! Как это — бросила?

— Да вот так. Говорит, обрела веру. И хочет себя ей посвятить. Сейчас она послушница в монастыре, там, на юге. Мы как раз ее навещали. Я чуть не задохнулся от слез, представляешь, а она на нас смотрит спокойно и все повторяет: «Божья воля, Божья воля».

— Вы не развелись?

— Мы и не женились. Она подруга моей дочери, той, что в Будапеште, они были коллегами. Однажды, когда дочь приезжала ко мне в гости, она нас познакомила. Даже не могу сказать, как это случилось. Просто случилось. Как в кино, пожилой мужчина и молодая женщина. Запутался до головной боли, а на самом деле все просто, слепое влечение, прежде всего. Ну и все остальное. Мы даже не жили вместе. Первые месяцы я ездил в Будапешт или она приезжала ко мне. Она забеременела.

— И?

— И года не прошло, как родила — а прерывать беременность она не хотела — когда сказала, что нас оставляет. Я не знал, что делать. Но со временем привык. Плачу двум женщинам, чтобы о них заботились; и сейчас не отпускаю их от себя, ни за что. Приходили из Центра социального обеспечения, я сказал: «Нет!» Я знаю, что не слишком хорош для их будущего, но это бы ни на что не променял. Я старею, а они моя радость.

Один ребенок обернулся, словно знал, что мы говорим о них. Петар дал ему бутылочку с водой. Второй спал ангельским сном.

— Ну, Петар, я рад, что мы увиделись. Спустя два тысячелетия.

— И я, Михайлович, и я. Не пропадай.

— Ты в старом квартале?

— За пятьдесят лет не сдвинулся с места. Все изменилось. Я теперь даже не знаю людей, которые живут в моем подъезде. Старые поумирали, наследники продали или сдают квартиры. Встречаю только новые лица, ни одного знакомого. В лучшем случае здороваемся, и то не всегда. А ты, ты где?

— Здесь, на набережной, смотрю на Дунай.

Я ущипнул девчушку за пухлую щечку, погладил мальчика по головке.

Обменялись номерами телефонов.

Он позвонил уже на следующее утро. В то время дня, когда я, как обычно, преисполнен отчаяния. Такого необоснованного, субботнего. Самого тяжелого, потому что невозможно узнать его причины, если только это не сама жизнь. На рассвете мысль плотнее всего, чувствуешь и бессмысленность, и стыд, и пустоту, и просто излишнее присутствие самого себя. Только утром во мне еще есть какие-то фразы, днем они растворяются и бледнеют. После этого я нахожу какое- нибудь занятие, что-то, что съедает время. Я пишу. Работа, по себе знаю, уменьшает отчаяние, и тогда мы погружаемся в самозабвение. «А рабочий человек не может остановиться», как, конечно, сказала бы бабка из Бановцев. Да уж, до всякой мудрости доходят случайно, словно та падает с неба, главным образом, скудоумным созданиям, тем, кто по незнанию изрекают великие истины.

1
{"b":"836466","o":1}