В тот же год, в начале второго полугодия, в нашу школу приехал, — чистая правда, — Бранко Чопич! Три дня длились приготовления. От волнения трясло учеников, учителей, воспитателей, уборщиц, завхоза, даже строжайшего директора, этого деревянного, вечно насупленного Газикаловича, настолько страшного, что я и по сей день иногда посреди ночи вскидываюсь, обливаясь потом, когда мне приснится, что в класс входит дежурный и еще в дверях орет мне: «Карапешич, к директору, получишь выговор, Митрашиновичка пожаловалась, что ты жевал жвачку на ее уроке».
Ох уж эти сны! Забавно это — Карапешич! Во сне никто не зовет меня настоящим именем, но я все равно откликаюсь, может, как и у всех людей, у меня десять тысяч скрытых имен.
Вместо улыбающегося, озорного писателя, книги и фразы которого мы все знали наизусть, перед нами появился немного растерянный невысокий человечек, с потупленным взглядом, ему понадобилось некоторое время, чтобы раскрепоститься и разговориться. Но когда он начал говорить, все онемели, отличники позабыли свои заготовленные вопросы, Милчановичка, в которую мы со Швабой были влюблены, ну и еще полкласса, и которая со стихотворением Чопича «В зале праздничном, тиха, как печаль…»[29] заняла первое место на городском конкурсе чтецов среди восьмиклассников, смутилась и от волнения запнулась в самом печальном месте. Неважно, все аплодировали, и учительница по домоводству Эмилия Кокотович-Цимбалевич, и директор Газикалович, и Попрженовичка, и физрук Каракушевич, и добрая Милка Джамбасович… и Бранко Чопич аплодировал, и фотографировался с нами, и подписывал нам «Годы на последней парте»,[30] и последующие дни мы жили той встречей, и попискивали от какой-то бессловесной, затопившей нас радости. Даже вечно недовольная физичка, пожелтевшая Попрженовичка, и та не с такой легкостью раздавала «колы», так мы называли единицы,[31] даже ее ненадолго загипнотизировала кротость и жизнерадостность писателя.
Ненадолго, говорю…
Мы росли сами по себе, дуралеи, как нас называл учитель рисования, художник Илачевич, тот, что курил на уроке и часто засматривался куда-то вдаль. Никогда ничему не учивший, только, бывало, скажет нам, ну, дуралеи, достаем из портфелей краски, альбомы и карандаши, молчим и рисуем, что в голову взбредет, а сам сядет за кафедру и утонет в мыслях; он выглядел так, словно раз и навсегда над чем-то глубоко задумался и постоянно себя спрашивает: «Хорошо. А я что здесь делаю?»
Шваба, будущий великий барабанщик, был, впрочем, главный клоун в классе, живой герой. От его шалостей, насмешек, дурачеств и проделок у всех волосы вставали дыбом…
Однажды мы на школьном дворе нашли грача, огромную, каркающую черную птицу со сломанным крылом. Они гнездились на платанах в парке, с той стороны бульвара, ближе к Дунаю, в квартал же слетались, чтобы собирать мусор и рыться в помойках.
— Глянь-ка, птичка, летать не может, — крикнул Шваба. — Лови ее!
Мы попытались настичь этот черный ужас, птица больно быстро бегала, но кое-как нам удалось загнать ее к забору. У нее был опасный острый клюв. Шваба скинул синюю школьную рубаху, тогда в школу ходили в синих рубашках, училка пения Митрашиновичка еще от входных дверей неумолимо отправляла домой любого, кто был одет не по форме. Птица, навострив клюв, попыталась прошмыгнуть у нас между ног, но Шваба сноровисто набросил на нее рубашку.
— Ага, попалась, — радостно воскликнул он. — Пошли, сейчас первый урок.
Мы ввалились в уже совсем полный класс, по вторникам первый урок у нас был в специальном кабинете, с инструментами и большими рабочими столами. Шваба затолкал огромную птицу в нижний ящик стола учителя Остои Остоича-Убипарипа, глухого как пень, и закрыл его. Учитель Убипарип, родом откуда-то с Грмеча,[32] известный присловьем «понимаешь ли», через пару минут вошел в класс, Шваба еле успел занять свое место на задней парте. Мы встали поприветствовать «Понимаешь ли», в то время ученики с преподавателями здоровались вставанием. Остоя Остоич-Убипарип, учитель ОТО, мастер наждака и клея, бросил журнал на стол. ОТО, для тех, кто не знает, это вовсе никакое не аристократическое немецкое имя Отто, а аббревиатура чудесного учебного предмета, называвшегося «общетехническое образование», и впрямь волшебного, но трудного и слишком длинного, чтобы выговорить полностью. Было это время всеобщих сокращений. Домоводство выговорить легче, но по великолепию оно не уступает ОТО; что и говорить, замечательных же знаний мы понабрались в школе, и очень они нам потом в жизни пригодились. Можно подумать.
Мудрость, ученость и доброта не приносят ничего.
— Садитесь, — по привычке сказал Остоя Остоич-Убипарип. — Сегодня мы будем, понимаешь ли, говорить о…
— Гра, гра-а, гра-а-а — отозвалась птица из ящика.
— Простите, кто это сказал, я не расслышал, — дернулся ООУ, учитель ОТО.
Мы захихикали, я чуть не описался, и от страха, и от смеха.
— Гра, гра-а, — снова подал голос грач.
— Кто это там гракает? Эй, обормот, понимаешь ли, кто гракает, вот я тебе. Для тебя же лучше, сам объявись, а не то…
Птица не переставала орать этим своим чудовищным скрипучим голосом, смех уже невозможно было остановить, Остоич-Убипарип не знал, куда деваться от ярости. Он вскочил, как ошпаренный, и в бешенстве выбежал из класса. Через несколько минут он вернулся с замдиректора Кутлашичем, но Шваба уже успел выбросить птицу в окно. Мы сидели тихо, как будто ничего не случилось… и никто нас не выдал, от колыбели и до гроба самое крепкое — это ученическое содружество.
Как-то в другой раз, уже в конце учебного года, когда выставляются оценки, историчка Даниела фон Миодрагович, «знаете, дети, мой прадед был бароном, дворянство он получил от австрийского императора», принялась нас проверять вдоль и поперек, с первой до последней темы. Мы зазубривали все слово в слово, сидя за партами, не понимая и половины из вызубренного, в ожидании того момента, когда благородная von Miodragovitsch, нервно листая свою тетрадь, в которую записывала что, когда и кого спрашивала, назовет чье-то имя (только не меня, ух, сколько еще до конца, здорово, сегодня меня не вызовет, может, попроситься выйти, этот вопрос я знаю, почему она мне его не задала, да что ж меня именно сейчас… — и так далее, школярские мысли в страхе и трепете). В начале урока, перед тем как усесться за стол и записать, что положено, в журнал, она окинула взглядом класс и тут же сказала:
— Сегодня я спрошу Милчановичку, Дрновшека и тебя, Куюнджич.
Фамилия Швабы была Куюнджич. Теперь вы знаете, о ком речь, да, да, тот самый Стив Q, один из десятки лучших барабанщиков в мире по версии журнала NME.[33]
И пока она записывала в журнал тему урока, Шваба неслышно, как тень, выбрался в окно — наш класс был на первом этаже. Милчановичка получила пятерку, она всегда понимала то, что учила. Дрновшек кое-как вытянул на тройку, при помощи моих отважных подсказок.
— Хорошо, могло быть и лучше, но ладно, пусть будет нетвердая тройка? — заключила баронесса Миодраговичка, как будто вынося приговор. — А теперь ты, Куюнджич, поднимайся.
Тишина.
— Куюнджич, ты что, оглох, встань — осматривала учительница жизни класс и не могла углядеть Швабу.
— Куюнджич, где Куюнджич?
— Какой Куюнджич? — вылетело у меня, я слышал свой голос, как будто это произносит кто-то другой, я и представить себе не мог, что такое отчебучу.
— Куюнджич, Куюнджич. Здесь есть Куюнджич? Вы тут что, с ума посходили? Где Куюнджич?
— Какой Куюнджич? — теперь подключился кто-то еще, с задних парт. Миодраговичка, закипая от нахлынувшего негодования, теряя свои благородные манеры, покраснела, как партийное знамя. Бум, бум и трах. Дело закончилось тем, что Шваба получил выговор, за которым могло последовать исключение, а я — выговор от классного руководителя, с обязательным посещением школьного психолога Мишура Петрониевича, молодого, только что закончившего институт хиппи, который не мог скрыть восторга от нашей изобретательности.
