— Как это — зонтом? Что, он раскрывал его в воде и погружал, как намет?

— Нет, зонт служил ему удочкой. Довоенные зонты были прочные, когда их раскроешь, становятся большими, как цирковой шатер, ручка длинная, больше метра, ткань навощенная. Такой зонт защищал и от дождя, и от солнца, а в теплую сухую погоду человек опирался на него, как на трость. Когда я шел рядом с отцом, ручка зонта терлась о мое ухо, а я был долговязый, с тонкими ногами, вот и считай, какой длины зонт. Любой уважающий себя господин всегда носил с собой зонт, в любую погоду — солнце ли, дождь ли, в канотье и с таким зонтом, и зимой, и в жару. А мой отец был именно таким господином. Все знали, какой порядок, когда он выходил из дома, брюки были наглажены так, что об их стрелки можно было порезаться, белая рубашка перепоясана ремешком и застегнута на все пуговицы, канотье и, разумеется, зонт, без зонта никак.

— И?

— Ну, и идем мы так к дядьям. Мама меня наряжает и сама надевает лучшее платье, вся светлая, рыжеволосая, держит меня за руку, а отец идет в двух шагах позади нас, по тогдашнему обычаю. Идем по мосту через Белый Дрим, отец, как настоящий страстный рыбак, обязательно останавливается посередине и слегка наклоняется над ограждением, посмотреть, нет ли какой-нибудь форели в тихом закутке за опорой моста. Сам знаешь, самые крупные рыбы вертятся под мостами, там течение замедляется и вода успокаивается, а рыбы там избалованные, ждут, что им водой что-нибудь принесет или что-нибудь упадет сверху. «Ага, есть одна», — говорит отец, рукой нам показывает, чтобы мы отошли в сторону, чтобы не спугнуть рыбу. Из кошелька, который он носил в заднем кармане брюк, достает моток английской лески, это как теперь нейлон, а тогда, говорят, был дороже золота, привязывает красную мушку с петушиными перьями, из маминой сумки достает катушку суровых ниток, отмеряет три сажени, с такой точностью, будто бы линейкой измерил, на глаз определяя расстояние до поверхности воды. Один конец нитки привязывает к верхушке зонта, с другой стороны прицепляет английскую леску с мушкой и закидывает по течению на метр выше от рыбы, чтобы ей вода принесла наживку. Форель же прожорливая, и сразу бросается на наживку, зрение у нее идеальное, малейшую тень заметит, но не может увидеть, что у нее над головой. Отец подсекает зонтик-удочку, кричит: «Попалась, попалась!» — рыба вырывается, но крючок у нее уже глубоко в глотке. Вырывается бешено, делает несколько прыжков, все более коротких и слабых, и через минуту- две устает, а отец перекидывает ее через ограждение, и она падает к моим ногам, а я весь дрожу от волнения, глядя на ее темную спинку, коричневые бока в красных пятнышках и молочно-белый живот. Форель жадно дышит черно-красными жабрами, еще два-три раза подпрыгивает на мосту и затихает. «Дай платок», — говорит отец маме. Она достает из сумки светлый ситцевый платок, а отец заворачивает в него рыбину, которая мне кажется такой же большой, как я, хотя в ней было всего килограмм-полтора, но по моим впечатлениям это было что-то большое и волнующее, одновременно радостное и печальное, я чувствовал, как колотится у меня сердце. Отец говорит: «Ну, порадуем брата, а заодно я ему покажу, кто лучший мастер».

Тут мой поплавок дергается — лещ заглатывает приманку, я тяну леску спиннинга поворотом катушки и достаю настоящую королеву вечеринки, которая закрыла бы собой все дно сковороды.

— Ух, эти твои штуки, один пластик, — говорит Данило, глядя, как я достаю рыбу. — Мы с Младеном однажды осенью каждый по десять таких рыбин домой приносили, вся многоэтажка после обеда пахла рыбой. Леща я люблю ловить больше всего, а вот есть его не люблю. У него много мелких косточек, будто ешь зубную щетку.

— Да, бывало, — говорю я.

— Бывало. А вот, рассказывал я тебе, как Младен за один раз сломал пять своих бамбуковых удочек, знаменитых спиннингов из «тонкина»? В наше время не было этих ваших «дайвов», «квиков» и «старое».

— «Силстаров», — поправляю я его.

— Да всего не запомнишь, все это приманка для легковерных, таких, как ты. Вот это, видишь, удочка. Ей двадцать лет. Сухой, как порох, но крепкий бамбук, столько рыбы она наловила, что три таких лодки можно заполнить.

— У-у-у-у, верю… Но ты что-то начал о Младене говорить.

— А, да, слушай. Это было лет тридцать назад, может, и больше, когда здесь вокруг было еще пусто, две-три халупы, дачники намного позже набежали. И, открою тебе секрет, тут в трех-четырех километрах ниже по течению, среди пней, где рыбаки не могли ловить ни сетями, ни вершами, ни накидными сетями, был целый Клондайк карпов. Все горбатые, крепкие, с красными хвостами, не меньше трех килограммов каждый. Поймал я две рыбины, несу домой, а они еще живые, наливаю воду в ванну и их — туда, и они там плещутся, озверевшие в городской многоэтажке. Дочь моя, Лидия, и ее подруга, которая потом стала пианисткой, визжат от радости, а я хватаю телефон, звоню Младену и, весь дрожа от волнения, говорю ему: «Приходи посмотреть, чего наловил». На первый взгляд Младен казался человеком мрачным и угрюмым, вспыльчивый был, как и все невысокие люди, а на самом деле — добрая душа, рыбалкой был одержим, почти как ты. Он сразу приходит, я веду его в ванную. «Где ты их взял, Данило?» — спрашивает он, и я ему объясняю: «Знаешь те пни, точно напротив острова, тот лиман, где старый лес повалился, вода затопила стволы, там нужно быть очень точным, как если бы стрелял по стаканам: найти в воде место между стволами и опустить в него грузило, иначе всю леску разорвешь. То есть, забрасывать можно в разные места, но того стоит, я вот двух выловил, и не меньше двух таких у меня сорвались, если ему поднимешь голову от дна, кажется, будто сейчас его вытащишь. Но только он бросится в сторону, пиши пропало, заляжет под пень, а ты бери новую удочку и привязывай новое грузило, сам понимаешь». «Понимаю, понимаю, — перебивает меня Младен, — когда едем? Мне уже не терпится».

Приехали мы в субботу точно на то место. К счастью, его еще никто не открыл, на воде никого, тогда моторных лодок было мало. Рыбаки еще ходили на веслах, но в точно определенное время их с уловом забирала моторная лодка, чтобы уставшие рыбаки не гребли, а рыбу в артелях делили и продавали. Привязываем лодки в том месте, которое я запомнил. Была ранняя осень, дни еще длинные, но по утрам свежо, а рыба чувствует, что вода остывает, и заблаговременно старается залечь в ил, прячется там, чтобы накопить побольше жира, легче будет зимовать. И вот я закинул удочку, чувствую, что грузило и дна еще не коснулось, а уже клюнул великан, я тяну, он ушел под лодку, спрятался в ветвях и корягах. Делать нечего, отрываю леску, чтобы не спугнуть всю стаю. Карп, скажу я тебе, рыба умная, чувствует любую перемену, особенно опасность, как только попадется на удочку, обязательно притихнет, даже не думай его перехитрить. Младен рядом со мной недовольно сопит, часа три уже не клевало. Он было начал ворчать и совсем разозлился, когда вместо того чтобы бросить в воду кожуру от шпика, которым мы завтракали с кусочками белого хлеба и луком, машинально бросил свой нож с опасным лезвием. Говорит, от деда достался, а теперь он его так глупо, по рассеянности потерял.

«Да что же это, Даня? — говорит он скорее сам себе с другого конца лодки, но так, что и я слышу его слова. — Куда ты меня затащил, здесь даже чебачков нет, не то что крупной рыбы». И только он это сказал, как тот, наверху, будто бы щелкнул пальцами, и конец удочки Младена согнулся в дугу, и казался в его руках огромным смычком. Он тянет, рыба — в другую сторону, раз, раз, ослабляет, тянет, и за одну секунду — щелк! — удочка ломается надвое, а это была драгоценный лакированный «тонкинка» с латунными втулками. Я ни слова не говорю, чтобы его не раздражать. Он весь красный, как помидор, кажется, вот-вот лопнет от ярости, ругается и просит у Бога милости. «Ладно тебе, успокойся, — говорю я ему через некоторое время, — забрось еще раз, рыба здесь, но сам видишь, какая она осторожная». Так и случилось, настоящий рыбак быстро смиряется с потерей рыбы, ведь если бы мы все выловили, что бы нам на завтра осталось? Не прошло и десяти минут, кажется, как история повторяется, точь-в-точь. Раз, раз, туда, сюда, тянет, затягивает, — щелк! — и второй спиннинг сломан. Тут уж его гнев ничто не могло обуздать, Младен в безумии ломает о колено три оставшихся красивейших удочки. «Едем домой», — только это и проговорил. Всю дорогу в Белград он молчал, как воды в рот набрал. Больше мы никогда не ходили вместе на рыбалку. После этого он будто бы злился на меня, глазами сверкал, когда меня видел, а спросишь меня, почему? — отвечу: понятия не имею.