Вот она и подходит ко мне. Улыбается. Я знаю эту улыбку. Она означает «вот только дойдем до дома…»

Для всех она добрая и ласковая. А потом закрывается дверь.

Она берет меня за руку и поднимает со скамейки. И ведет за собой. Еще раз смотрит на меня с той самой улыбкой. Ей важно, чтобы я уже начала дрожать от страха, уже начала сглатывать и всхлипывать. Чтобы наказание уже началось.

Мы идем куда-то не туда. Дом в другой стороне.

– Куда мы идем? – решаюсь я.

– Иди! – толкает меня она. Я спотыкаюсь и получаю за это удар по голове: «дура, ходить не умеет!»

Через несколько минут она все-таки не выдерживает:

– Мне еще будут высказывать, что она бледненькая! Ишь чего, не гуляет она!

Я действительно не гуляю. Это считается пустой тратой времени, да еще и с кем-то разговориться могу и что-то не то рассказать. Одно время она водила меня в школу и радостно наказывала, когда учительница говорила, что я в чем-то неправильно себя веду. Гордилась и рассказывала соседкам, как меня хвалят в классе за отличные отметки. Но когда та же учительница сказала ей, что маленьких детей нужно не загружать уравнениями, а разрешать познавать мир – вот тут она разозлилась и забрала меня из школы. Без тупиц, мол, разберемся.

– Иди быстрее! – подталкивает в спину. – Будешь теперь много ходить у меня, чтобы никто не смел думать, будто тебя никуда не пускают!

Дорога уводит от домов. Мимо леса, дальше пойдет через лес. Разрежет лес надвое. Я смотрела по карте. Я не привыкла ходить, ноги начинают болеть, в груди сначала давит, потом жжет, я изо всех сил стараюсь сдержать кашель.

– Быстрее!

Нет, только не это. Перед глазами мутится. Я вжимаю голову в плечи и тихо кашляю. Но, похоже, ей надоела эта игра, и она замедляет шаг. Спасение. Берет меня за руку. Мы разворачиваемся и медленно идем обратно.

– Ослабла, дурочка, – треплет она меня по макушке. Макушка до сих пор болит: это она сорвала с меня бант и вырвала часть волос, когда ее опозорила две недели назад, споткнувшись во второй строчке стихотворения на конкурсе. Это был мой первый и, теперь уже, последний конкурс в жизни. И бант тоже, но банты я ненавижу. Только не выдать, не рассказать ей, что я подумала слово «ненавижу»…

Я что-то ощущаю. Есть у меня «чувства спиной», или «чувства тела» (я еще не придумала, как их назвать): заранее знаю, когда кто-то ко мне приближается, и тем более всегда могу предсказать, что вот сейчас нечто произойдет. Сейчас эти два чувства смешались. Наверное, пусть будут лучше «чувствами спиной»: чувств тела больше. Есть боль, есть, когда что-то сжалось от страха, есть сам страх – тогда все, с ног до головы, тебя заполняет нечто, от чего ты начинаешь умирать. Еще есть тепло. Есть запрещенное «холодно»…

Она как раз отпускает мою руку, и я оборачиваюсь назад. Что-то темное выдвигается из-за поворота. Уже сумерки, не сразу понимаю, что это машина и что я ее вижу как в замедленной съемке, а на самом деле машина едет с небывалой скоростью. Грузовые машины вообще так не ездят.

Я отхожу. Еще отхожу. Совсем отхожу на обочину. Она не видит, не слышит, она уже впереди. Надо же, как задумалась. Она умная, она думает о чем-то важном.

И я прячусь за первым же деревом и закрываю глаза.

Грохот, лязг. Металлический визг. Крики – не знаю чьи, люди не умеют издавать такие звуки. Кто-то хлопает дверью. Странный голос, странно выговаривает слова, я их не понимаю. Из фильмов, которые она смотрит, я знаю, что так разговаривают пьяные. Опять дверь. Потом снова ревет мотор – и, похоже, машина уехала.

Я выхожу из своего укрытия.

Вот то, что на дороге, – это она. Я так говорю себе: это она. Будто это не я, а кто-то другой со мной здесь, и он мне говорит: это она.

Во все стороны всё красное. Красные полосы и пятна. Почему машина не сломалась, если она на нее… если она ее …если она на ней… они от этого не ломаются, что ли?

Я подхожу и вглядываюсь. Она называла меня впечатлительной. Но я просто стою и вглядываюсь с любопытством, пытаясь понять, где тут руки, а где ноги, и почему все так не похоже на то, что я привыкла видеть.

И вдруг у того, что я вижу, открывается рот.

– Вы…зови…

Я стою и молчу. Вместе со словами из отверстия выходит кровь. Как странно.

Она набирает в то, что было грудью, воздух и говорит (если я правильно разбираю этот набор звуков):

– Милая…помоги…

Я стою. Она еще раз набирает воздух, на этот раз с хрипом, и изо рта вырывается то, что ни с чем не спутаешь:

– Дрянь.

Я отворачиваюсь и бегу. Бегать я почти не умею. Бегу, но вскоре перехожу на шаг. Иду. Иду. Вспоминаю запрещенное слово «устала». Наверное, мое состояние называется так: устала. Как только найду скамейку – сяду и посижу.

В отдалении видны дома. А вот и скамейка. Вокруг никого. Совсем никого. Только какие-то постройки, наверное, здесь что-то производят. Или производили, сейчас они закрыты. Около них валяется строительный мусор.

Я перевожу дыхание. Я ведь просто заигралась, думала о всяких глупостях и не заметила, как она от меня ушла. И я так и просидела какое-то время. А потом увидела, что ее нет, побегала по району, поискала, дошла до дома, квартира закрыта, у меня нет ключей. Решила еще поискать. У-ста-ла. Сейчас отдохну и еще пойду искать.

Всё было именно так, я точно знаю. И именно это я расскажу взрослым, которые меня найдут. Где-то сзади шумят колеса. «Чувство спиной» («чувство тела»?): это машина полиции. Оттуда выйдет человек, подойдет ко мне, к девочке, выглядящей лет на шесть в свои восемь, бледной, очень худой, с черно-фиолетовыми кругами под глазами. Он сразу спросит меня:

– Девочка, с тобой все в порядке? А где твоя мама?

– Здравствуйте, доктор Тонг, – горбоносый мужчина на пороге привычным движением приподнял шляпу.

– Простите за ранний визит – служба.

– Здравствуйте, инспектор. Конечно-конечно. Входите, – хозяин дома чуть отодвинулся в сторону, пропуская гостя. – Снова нужна консультация?

– Увы, нет.

Инспектор прошёл в холл, снял шляпу и обернулся к возящемуся с дверным замком Тонгу.

– Ваша супруга дома?

– Элизабет? – удивился тот, – да, дома. А зачем…

– Позовите её.

Доктор уставился на полицейского, но, не дождавшись пояснений, оторвал взгляд от непроницаемого лица и крикнул в сторону лестницы:

– Дорогая!

Через мгновение на пролёте второго этажа возникла высокая стройная тридцатилетняя брюнетка в простом, но элегантном платье.

– Ты звал меня, любимый? О, инспектор! Опять хотите похитить моего мужа для своих страшных полицейских дел?

– Боюсь, на этот раз я пришёл именно к вам, миссис Тонг.

– Ко мне? – чёрные дуги её бровей скользнули вверх. – Если это из-за жалобы миссис Хантер, то я…

– Нет-нет, – инспектор едва заметно мотнул головой.

– Тогда я, право, не знаю…

– Ближе к сути, инспектор, – вмешался Тонг.

Полицейский, даже не взглянув в его сторону, подошёл к спустившейся с лестницы женщине.

– Миссис Тонг… Я прошу вас сохранять спокойствие… Дело в том, что сегодня утром на окраине города патруль обнаружил тело вашего мужа.

Глаза Элизабет распахнулись и остекленели. Взгляд упёрся в переносицу полицейского, затем медленно перекочевал на Тонга, застывшего с приоткрытым ртом.

– Что это значит, Ривкин? – вышел из ступора доктор. – Я, как видите, здесь. Стою перед вами живой и здоровый.

– Вижу, доктор, но глаза могут обманывать, – парировал инспектор, – а я полицейский и верю фактам, уликам и документам. Если они говорят, что найден ваш труп, значит – найден ваш труп.

Миссис Тонг бросилась к мужу и заключила его ладони в свои.

– Что происходит, Джеймс? Я ничего не понимаю!

– Хватит чудить, Ривкин! – левая щека доктора предательски дёрнулась. – Вы прекрасно меня знаете. Черт возьми, я раз пять или шесть делал для вас химические анализы!