– Не видел, – ответил Хорн.
– Вообще-то, до Катастрофы в таких одеждах многие ходили, – задумчиво произнёс Птица. – Я помню то время.
– Что бы это могло значить? – спросил Хорн без особой надежды.
– А то, что это не твой сон, – ответил Птица.
– Как так: не мой? – удивился Хорн.
– Не могу знать. Может, кто-то тебе его внушил. Может, воспоминания из прошлых жизней. Может, вещий сон.
– Какой ещё вещий сон? – переспросил Хорн.
– Плохих событий там никаких не было?
– Событий? – не понял Хорн.
– Никто не умер, не погиб, ничего не сгорело?
– Да нет вроде, – задумался Хорн. – Была только вспышка молнии, гром, и после этого я проснулся.
– Выходит, что тебе кто-то внушил этот сон, – заключил Птица.
– Как это: внушил? Разве сон можно внушить? – вот здесь Хорн уже начал сомневаться, издевается над ним Птица или нет.
– А чего нельзя-то? Ещё как можно!
– Да кто его может мне внушить? – наигранным тоном спросил Хорн.
– Колдунья какая-нибудь или ворожея, – продолжал упорно гнуть свою линию Птица. – У меня в детстве, помню, случай был. Начал мне каждую ночь сниться один и тот же сон. Сначала я оказываюсь в каких-то тёмных подвалах. Долго там брожу, не могу найти выход. Иногда даже приходилось ползком просачиваться. Страшно до жути! Ползёшь, ползёшь, проход всё уже и уже и никак не заканчивается.
– И что было дальше? – заинтересовался Хорн.
– Дальше? – переспросил Птица и продолжил: – Дальше я всё время оказывался в большой комнате с чёрными занавесками на окнах. Посреди комнаты стоит стол, накрытый чёрной скатертью. А за столом сидит старуха, тоже вся в чёрном, и смотрит на меня.
– Да ну! Какая ещё старуха? – недоверчиво спросил Хорн.
– Какая, какая! – передразнил его Птица. – Такая! Сидит молча за столом и смотрит прямо на меня. Смотрит и смотрит. Смотрит и смотрит.
– Ну и что?
– А потом из-за стола возникает чёрная рука и ка-а-ак потянется ко мне.
– Какая рука? – Хорн уже почти не сомневался, что Птица над ним попросту издевается.
– Чёрная такая, волосатая вся, и ногти длинные-предлинные. И тянется она быстро так, сначала по стене, словно тень, потом по потолку, а с него прямо к моему горлу.
– А ты чего?
– А чего я? – пожал плечами Птица. – Пугался во сне до жути и тут же просыпался весь в поту.
– Ну и дела! – снова наигранным тоном протянул Хорн.
– До чего ведь дошло? Дошло до того, что я спать боялся ложиться. Понял, да? – невозмутимо продолжал Птица. – Каждую ночь мне та старуха являлась. Никак выспаться не давала. Я уже, знаешь, и так и сяк. И со светом спал, и на улице. Ничего не помогало. От постоянной бессонницы вялый стал совсем, болезненный, еле на ногах держался. Ещё бы немного – и, наверно, того. Поминай лихом!
– И что ты сделал? – спросил Хорн.
– Повели меня к бабке одной – она в другой деревне жила. Знала заговоры там всякие, молитвы. В общем, милая такая бабка оказалась, довольно интеллигентная. Завели меня к ней в дом, значит, усадили на стул, и она как начала что-то там шептать, сплёвывать и руками водить. Полчаса, наверное, заговаривала. Я сижу, как дурак, боюсь пошелохнуться: вдруг чего-нибудь испорчу невзначай. Пришлось бы потом всё заново начинать. Поводила она, пошептала и говорит: «Всё, милок, можешь идти». Ну я ей сказал, мол, спасибо и вышел. Приезжаю домой, ложусь вечером спать и, представляешь, первый раз за всё это время смог нормально выспаться. Я наутро такой счастливый был, будто заново родился. И больше мне тот сон ни разу не снился. Как рукой сняло! Вот оно как бывает!
– Так, а что это за старуха-то во сне была? Она что-нибудь про неё рассказала? – спросил Хорн.
– Да шут её знает, что за старуха. Бабка сказала, что, мол, сглазили меня где-то. Может, нарочно, а может, случайно. Вот она у меня этот сглаз своими заговорами и сняла. Очистила, стало быть.
– Ты хочешь сказать, что меня тоже кто-то сглазил? – спросил Хорн.
– А я знаю? – ответил Птица. – Я только хотел сказать, что сон можно внушить. А ты уж сам решай, сглаз это или что похуже. А не можешь сам решить – обратись к кому-нибудь, кто сможет. Вроде бабки моей.
– А ты знаешь кого-нибудь из таких людей? – снова спросил Хорн.
– Среди местных вроде таковых нет, – задумался Птица. – Ты лучше вот что. Спроси-ка лучше у друга своего, Александра Македонского, про учителя его.
– Учителя? Какого учителя?
– У него учитель был, монах, который его научил всяким штукам. Живёт он, по-моему, где-то не так далеко отсюда – в горах. Александр Македонский рассказывал, что монах этот много чего умеет. Даже чудеса всякие, дескать, способен устраивать. Вдруг он тебе помочь сможет или, на худой конец, подскажет чего дельного.
– Ладно, – согласился Хорн. – Надо будет обязательно спросить про этого монаха. Спасибо тебе за совет.
– Да не за что, – ответил Птица. – На вот, держи свой топорик. Подлатал я его тебе немного. Поживёт ещё маленько.
– Спасибо, – поблагодарил Хорн.
Топорик, действительно, теперь выглядел как новенький. Топорище сидело прочно – Птица укрепил его металлическими клиньями. Засунув топорик себе в рюкзак, Хорн направился к костровищу. Там его уже ожидали другие участники охоты.
Александр Македонский сидел на бревне напротив догоревшего костра. Косой и Углерод сидели рядом на сосновых чурбанах. Они в очередной раз отчитывали Фрола, который, по-видимому, только что вернулся с Ручья, куда ходил с утра за водой. Фрол явно был с похмелья, причём довольно глубокого. Передвигался он медленно и даже как-то осторожно. На вопросы отвечал с большим трудом, мотая головой, при этом то и дело с усилием зажмуривая глаза.
– Меня одно удивляет, – сокрушался Александр Македонский, – как ты умудряешься это делать?
– А чего ты опять-то начинаешь? – отвечал невпопад Фрол.
– Э-э, нехорошо ты сделал, – поддержал Косой и, немного подумав, воспитательным тоном добавил: – Нехорошо так делать!
– Ты склад какой-то нашёл, что ли? – продолжал Александр Македонский. – Где ты это всё берёшь?
– У соседей, – пробурчал Фрол. – Выменял.
– На что выменял? У тебя же нет ничего.
– На что надо, на то и выменял! Тебе-то что? – разволновался Фрол.
Прежде чем продолжать беседу дальше, Александр Македонский негромко, но очень смачно выругался, чтобы хоть немного успокоить свои чувства. Заметив это, Косой решил заполнить образовавшуюся паузу:
– Ай как нехорошо ты сделал! – покачал головой он.
К этому времени Александр Македонский уже смог говорить более спокойным тоном.
– Вот что, дорогой Фрол, – подчёркнуто вежливым тоном начал он. – Каждый раз одно и то же. Говоришь, говоришь, а тебе что в лоб, что в темя – всё одно. Короче, мне это надоело, да и не только мне. По-хорошему ты, видимо, не понимаешь, поэтому придётся применить более жёсткие меры.
Фрол очень внимательно слушал Александра Македонского, нахмурившись и слегка подёргивая бровями и губами. По всему было видно, что он усиленно пытается соображать.
– Короче, ты понял? – продолжал Александр Македонский. – Это последнее предупреждение. Ещё один такой прокол – и всё. Мы более не будем задерживать тебя здесь. На что ты нам такой сдался? Толку от тебя никакого, а проблем выше крыши. Ещё раз появишься в нетрезвом виде – мы тебя на свободу отпустим. Сможешь пойти на все три стороны. Да что там на три? Можешь сразу и на четыре. Жизнь-то тебе, я вижу, и так не мила. Так что можешь сразу отправляться в четвёртую сторону, на север, – там и сдохнешь по дороге. Что резину-то тянуть?
Фрол нахмурился ещё сильнее и как-то злобно посмотрел на Александра Македонского, а затем и на всех остальных. После этого он что-то недовольно пробурчал и поплёлся к сарайчику.
– Ну что, выдвигаемся? – предложил Александр Македонский, поднимаясь с бревна.
Хорн кивнул ему в ответ. Углерод и Косой тоже одновременно встали и надели рюкзаки. С оружием решили поступить так: Косой передал ружьё Хорну, поскольку у того, кроме топорика, никакого оружия не было, а взамен этого Александр Македонский передал Косому свой пистолет. У Углерода имелся свой пистолет. Получалось, что ключевым звеном в команде оказывался Хорн, поскольку охотничье ружьё было только у него. Автомат у Александра Македонского был оружием боевым, и на охоте его вряд ли пришлось бы применять. А пистолеты можно было использовать разве лишь для самообороны. Тем более что патроны (особенно автоматные) нужно было беречь.