Я бегу, пока мне не станет холодно, пока тяга к структуре не уляжется и забвение внутри меня не поглотит все ненужные мысли.

Тепло домика обдает мое лицо, запах лавандовых свечей, потрескивающих на подоконниках. Я ставлю свои мокрые туфли у двери и продолжаю свою новую утреннюю рутину.

Обыскиваю ее вещи.

По-моему, это равноценный обмен. Она кралась вокруг меня в течение многих лет; справедливо, что я отвечаю ей тем же.

Выйдя из дверного проема и погрузившись в хижину, я вижу, что ее хобби — таксидермия — заняло большую часть гостиной. Здесь царит беспорядок, и мой разум почти раскалывается пополам от беспорядка, инструменты разбросаны по полу перед пустым камином. На столе стоит стеклянная рамка среднего размера, заполненная фиолетовыми нитками, чтобы имитировать паутину, как я предполагаю.

Я вхожу в зону бедствия и беру дневник, лежащий на стопке домашних заданий. Ее почерк точно такой, каким я его себе представлял — хаотичный. Как будто ее ручка не успевает за всеми мыслями в ее голове. По всей странице нацарапаны слова, не имеющие прямых линий, смесь скорописи и шрифта.

Poecilotheria metallica, Nephila inaurata, Chrysilla lauta.

Список пауков, которыми она сейчас интересуется, занимает целую страницу. Я качаю головой, сдерживая улыбку, глядя на ее ужасные рисунки, изображающие их, и на то, что она представляет себе для этой последней работы. Положив дневник на место, я прохожу через дом.

Странный контраст здоровых растений и черепов животных как нельзя лучше отражает баланс жизни и смерти. Я провожу пальцами по пейзажным картинам в золотых рамах, интересуясь, сколько времени ей понадобилось, чтобы собрать все это вместе.

По пути на кухню на одной из тумбочек лежит стопка книг, и я останавливаюсь, чтобы просмотреть их. Страницы погнуты, потрепаны, и создается впечатление, что их уже читали.

Леди Эйтлин, Остров доктора Моро, У гор безумия.

Очевидно, что Лира увлекается романами ужасов. По крайней мере, я могу похвалить ее за то, что она любит классику.

В середине стопки лежит книга в кожаном переплете с черными и золотыми узорами, вихрящимися вдоль шрифта. Любопытство берет верх, учитывая, что у книги нет названия, и я открываю ее.

Моя дорогая Скарлетт, моя прекрасная, замечательная Скарлетт.

Надеюсь, что эти воспоминания напомнят тебе о том, насколько особенным является твое сердце, вызывающее привыкание. То, как ты любишь, — это дар, которым нужно дорожить.

Я люблю тебя через океаны и горы, моя странная девочка. Xo, мама.

Помимо посвященного ей письма, есть несколько фотографий Лиры на протяжении многих этапов детства. Альбом ее юности. Я листаю ее в младенчестве, останавливаюсь, чтобы пробежаться по краю одной из фотографий, где она изображена совсем маленькой.

Лира маленькая, ей едва исполнилось пять лет, в платье, усыпанном звездами. Ее волосы закручены в два высоких пучка, а улыбка на ее юном лице ослепительна. Если бы кто-то спросил меня, как, по моему мнению, выглядит чистое счастье, я бы показал ему вот это.

Ее мать, Фиби, сидит на земле рядом с ней и держит хвост змеи, в то время как Лира держит верхнюю половину. Они так похожи, особенно сейчас, когда Лира обрела свои черты.

Именно в такие моменты я могу спокойно любоваться ею, не заботясь о том, чтобы скрыть свою признательность за ее необычные манеры. Именно в эти утренние часы я даю себе некоторую свободу действий и становлюсь мягким.

Слабым для нее.

Шум, доносящийся из кухни, прерывает мое подглядывание. Я быстро захлопываю фотоальбом, но не успеваю сунуть фотографию в карман. Мои брови нахмурены, когда я тянусь в карман за ножом, но нахожу его пустым.

Я сжимаю пальцы, гнев глубоко проникает в мое нутро. Неужели этот жалкий убийца-подражатель просто ворвался в ее дом? Знал ли он, что я здесь? Лира бы закричала, если бы что-то случилось, верно?

Этот дилетант начинает раздражать, играя со мной, как будто у него есть право или возможность стоять со мной плечом к плечу. Я не уверен, кто он, но знаю, что когда узнаю, то получу огромное удовольствие от того, что он посмотрит, как работает мастер.

Его плоть, испепеленная моим клинком. Тело, медленно разрубленное на куски. Я очищу и прижгу кровеносные сосуды, чтобы он продержался дольше. У меня по позвоночнику пробегает холодок, когда я думаю о том, чтобы установить зеркало, чтобы он мог смотреть, как я его режу. Закопать руку в его кишках и использовать его кишки в качестве украшения.

Я скучаю по убийству, тоскую по власти.

Я слишком долго не слушал сладкую, смертельную музыку.

Я уже вижу ноты на странице для концерта, который создам для него.

Когда я захожу за угол открытой кухни, мой план пыток срывается, потому что вместо хладнокровного убийцы я нахожу теплокровного.

Лира напевает.

«Соль и море» Григория Алана Исакова. Первоначально исполнялась группой Lumineers, и эта песня известна мне без моего согласия. Похоже, это ее последнее увлечение.

Она сидит, скрестив ноги, на островке, накинув на плечи одеяло и положив на колени книгу. Тусклый свет лампы рядом бросает отблеск на ее лицо, демонстрируя личико херувима и несколько локонов, выбивающихся из-под надвинутого на голову капюшона. Я прислоняюсь к входу, прикусив язык, когда бросаю взгляд на выцветшую татуировку на ее лодыжке.

Никогда.

Идеальное сочетание жуткого и прекрасного. Легко выделиться среди мира живых, но Лира, милая Скарлетт, она — жизнь, которая кружится по кладбищам. Лицо, которое отзывается эхом среди мертвых. Красота настолько божественна, что смерть не может заставить себя прикоснуться к ней.

Мои руки зудят, когда она берет вишню, пачкая кончики пальцев, прежде чем перевернуть страницу, перенося липкую субстанцию на страницу.

Капля красного сока сползает с ее губ и стекает по подбородку.

Никогда не был так голоден до вишен. Я жажду ощутить их вкус на ее языке, на ее коже. Мой пах сжимается от желания, и эти свободные треники не могут скрыть, как я изголодался по ней.

— Если бы это был фильм ужасов, — говорю я, — ты была бы мертва.

— Я была вежлива и позволила тебе смотреть, — она зевает, вытянув руки над головой и обнажив кожу нижней части живота.

Моя челюсть сжимается, и что-то теплое обжигает мое лицо. Знакомая ухмылка дергается в уголках ее губ, когда она лениво отрывает взгляд от книги, ничуть не потрясенная моим приходом.

Улыбка исчезает, как только она видит меня, так же быстро, как и появилась, и я чувствую жар ее взгляда, прослеживающего мою обнаженную верхнюю половину с неприкрытой привлекательностью. Похоть застилает ее глаза, и она ничего не делает, чтобы скрыть это.

Она владеет им.

Это особая пытка — быть так близко и не прикасаться к ней. Если бы можно было вернуться назад и вернуть каждое прикосновение, каждый поцелуй, каждый порез, я бы сделал это. Потому что теперь это все живет в моем мозгу, когда она рядом.

— Должен ли я вернуть тебе эту услугу? — я вскидываю бровь, ухмыляясь.

У кошки должен быть язык, потому что она держит рот закрытым, пока я иду к кофеварке, нуждаясь в движении, прежде чем она сделает что-то глупое, например, прикоснется ко мне, а я сделаю что-то безрассудное, например, позволю ей.

Приторный запах свежесваренного кофе успокаивает усталость в моих костях. Я открываю шкафчик над собой и закатываю глаза от множества несочетаемых кофейных кружек. Они различаются по цвету и размеру: от «Гекса Патрикеева» до «Еще чашечку».

Я выбираю прочную белую, наливаю в нее коричневую жидкость, двигаюсь к холодильнику и ожидаю, что налью туда молока, но когда открываю холодильник, то обнаруживаю на верхней полке сливки для кофе, которым я пользовался много лет.

— Ты смотрела, как я пью свой утренний кофе? — спрашиваю я, беря сливки, прежде чем посмотреть на нее.

Лира перекидывает ноги через край острова и пожимает плечами.