— Ты там подобросовестнее, ладно? А то у них память короткая. И страх слишком быстро выветривается…
Я коротко кивнул в знак того, что сделаю именно так, как она сказала, захлопнул дверь и мотнул головой, приглашая Кремня поторопиться.
Он тут же сорвался на бег и помчался к лифтам. А через минуту, влетев в кабинку, ткнул в нужный сенсор и… невидящим взглядом уставился в зеркало:
— Классная у тебя матушка! Боевая, жесткая, справедливая…
Продолжение «А моя…» не прозвучало, но напрашивалось, поэтому перед моим внутренним взором появилось лицо Людмилы Тимофеевны. Иссиня-белое, с сильно заострившимися скулами, шелушащимися роговыми наростами на лбу, висках, переносице и подбородке, сине-фиолетовыми губами, засохшими потеками крови под носом и около ушей, опустившейся нижней челюстью и мертвым взглядом. В общем, таким, каким я его увидел в морге. Понимая, что никакие слова не уменьшат боль парня, потерявшего и матушку, и нерожденную сестричку, я просто сжал его плечо и стоял так до тех пор, пока кабинка не остановилась. Потом вышел в лифтовый холл, повернул направо и вскоре вошел в столовую блока прикладной магофизики Пространства.
Жерехов обнаружился в Женском Царстве — возле правого дальнего столика, за которым собирались дамы, вот уже лет тридцать считающие себя первыми красавицами если не Базы, то этого этажа. Что делал? Как обычно, разливался соловьем и пожирал голодным взглядом бюст Инны Витальевны. Моего появления не заметил, ибо сидел спиной ко входу, а Вышеславцева и ее свита, обожавшие оказываться в центре событий, даже не подумали его просвещать. Так что первый ход сделал я — подошел к мужчине, увлеченно качавшемуся на задних ножках стула, дождался нужного момента, ускорил тушку, начавшую двигаться вперед, и воткнул физиономией в столешницу. Добросовестно — до хруста в толком не зажившем носу. А потом развернул урода личиком к себе и холодно улыбнулся:
— Говорят, ты возомнил себя бессмертным?
— Н-не понял? — пролепетал он, еще не оклемавшись от нокдауна.
— Оскорбляешь меня, моих женщин и моего друга, распускаешь руки и все такое… — объяснил я, дал Стасу время прийти в себя и вежливо попросил повторить фразы, не понравившиеся Кремню.
Он, естественно, начал что-то мямлить, и я без лишних слов сломал ему указательный палец на левой руке. А когда герой-любовник перестал орать, вежливо предупредил, что если он и сейчас не выполнит мою просьбу, то я отрежу ему ухо.
Тут женщинам поплохело, а Инна Витальевна, как самая авторитетная, решила меня урезонить:
— Баламут, так нельзя: во-первых, Станислав Юрьевич годится тебе в отцы, во-вторых, он такой же засечник, как и ты, в-третьих, имеет право на личное мнение, в-четве-…
Дослушивать этот бред у меня не было никакого желания, но ситуация обязывала предельно четко обозначить свою позицию, так что я использовал услышанное:
— Прошу прощения за то, что перебиваю, но мне за глаза достаточно трех уже услышанных пунктов. Стас НЕ годится мне в отцы, ибо подонок, трус, лжец, завистник и тэдэ. Он НЕ такой же засечник, как я: вместо того, чтобы приносить общине хоть какую-то пользу, это ничтожество делает вид, что оптимизирует наши финансы, и втихаря тырит деньги общины. Видимо, из любви к искусству, так как выходить в Большой Мир панически боится. Ну, а то, что он осмеливается нести за моей спиной, называется НЕ личным мнением, а злословием, за которое принято отвечать. Впрочем, я допускаю, что при цитировании этого конкретного «личного мнения» иные акценты могли сместиться. Поэтому-то и прошу озвучить тот монолог еще раз.
Внезапно в Жерехове взыграла гордость: он воскликнул, что не тырит деньги, ибо… работает с финансами общины, а они на одном-единственном счете!
— Ты сам-то понял, в чем признался? — изумленно спросил я, жестом заткнул Вышеславцеву, собравшуюся снова вступится за «несчастного», и нехорошо оскалился: — Впрочем, плевать на это признание. Что касается денег, то ты их воруешь не со счета: ты втихаря тыришь трофеи с корхов, отправляешь наворованное в «Семерку» с Полозом, продаешь задешево и получаешь свою долю на личный счет, открытый Пискаревым для тебя!
Тут женщины пошли красными пятнами и посмотрели на «жертву» с таким презрением во взгляде, что у нее сорвало тормоза:
— А сколько наворовал ты?!!! Да я по сравне-…
— Я не воровал… а добывал, добываю… и буду добывать… те самые трофеи… за счет которых община… и выживает! — сообщил я, после каждой пары-тройки слов вбивая его лицом в стол. Потом дал оклематься и уставился в глаза, из которых сплошным потоком лились слезы из-за расквашенного носа: — Кстати, помнится, в феврале я предупреждал, что завистливость выйдет тебе боком, и советовал перестать облизываться на чужое, заняться собой, выйти за пределы Базы и, в конечном итоге, сходить в Большой Мир. За женщинами, которых ты так вожделеешь. Но ты меня не послушался. Вот и захлебываешься то слюной, то желчью. А это не дело. В общем, буду лечить. Я. Раз другим на тебя наплевать. Итак, жду повторения твоих заявлений. У тебя минута. Время пошло…
…Жерехов раскололся. До самой задницы. И отправился к Степановне с кучей переломов, отбитым ливером и без ушей. Кстати, «трофеи» я убрал в перстень прямо перед носом у Генриха Оттовича, примчавшимся в столовую в сопровождении доброй половины Совета. А на требование «отдать добром» ответил категорическим отказом:
— Даже не подумаю: таким уродам, как Стас, уши нафиг не нужны. А вы добренькие и их ему приживите!
— Что ты себе позволя-… — начал, было, председатель, но тут в нашу милую беседу вмешались Вышеславцева и ее свита — перебивая друг друга, подтвердили, что я был в своем праве, а потом потребовали жесточайшего наказания для вора и его сообщника!
Председатель растерялся, ибо это обвинение было из категории самых «крайних» и, по им же написанным законам общины, каралось изгнанием или смертью! Но «первые красавицы этажа» наседали, и он был вынужден забыть обо мне-любимом. Так что я помахал ручкой всем собравшимся, развернулся на месте и в сопровождении Кремня направился к выходу. А через пару минут, шагнув в кабинку лифта, вдруг вспомнил, что не выполнил обещание и не объяснил, что, собственно, происходит. Вот и исправился, коротко описав суть претензий Совета ко мне и моим женщинам.
Дослушав этот монолог до конца, Шелестов спросил, уверен ли я в том, что Императрица поспособствовала бегству дядьки Пахома. А когда услышал мою клятву Силой, аж побагровел от злости. Но рубить сплеча, как обычно, не стал — заявил, что ему надо крепко подумать, пожал мне руку и куда-то ушел. Что, откровенно говоря, порадовало. Ведь я хотел потренироваться без посторонних, а доверять ему так же, как доверял матушке, Язве и Бестии, к сожалению, не мог. А тут спокойно обвешался пассивками и полным комплектом плетений, которые, по мнению Долгорукой, должны были висеть в моей ауре всегда и везде, вскоре дотянулся чувством леса до трех «своих» силуэтов и невольно ускорил шаг, а после того, как оказался в «логове» родительницы, с гиканьем влетел в собачью свалку по правилам «каждая за себя».
Рубились истово, в ближнем бою и практически без ограничений, благо, накануне дед, выполнив обещание, вручил Дарье техно-артефактный защитный комплекс его работы, а четыре пелены прекрасно гасили все одиночные удары. Увы, развлекались от силы минут двадцать пять. Потом решили, что пора включиться в работу, назначили матушку Главным Противником и принялись отрабатывать новые групповые боевые связки. А еще через десять объяснили изрядно загрузившийся женщине, откуда такая мощь, и пробудили в ней нездоровый энтузиазм. Ну, и заигрались, проторчав в зале лишние часа полтора-два, так как она приняла активнейшее участие в создании алгоритма взаимодействия группы, использующей синергию. Убивались бы и дальше, но планы на вечер никто не отменял, поэтому в какой-то момент я дал команду заканчивать, и мы всей толпой отправились в мою сауну. Отдыхать и, заодно, обсуждать результаты весьма плодотворного занятия. Правда, там любимая родительница, заранее расстроившись, начала терзать меня вопросами, но это было нормально:
