— Да автобусы эти. — «Ясно, Василь Сергеич уже сработал. Навел». — Петька нормально?

— Сегодня опять и «папа» и «мама» говорил. Я белье стирала, на чердаке повесила, сними. — Роза поправила черный шерстяной платок, которым была глухо подвязана — показалось Федору, что глаза ее смотрят из-под черного шалашика устало и даже болезненно, без обычного ровного и влажного блеска.

— Тебя, может, встретить сегодня? — пожалел он жену: у него вот и золото появилось, и интересы вокруг него всякие. А она, как мотор, тянет и тянет.

— Зачем? — Роза покачала головой. — С девчонками добежим. Мы же всегда компанией — не страшно.

— Добежите, так беги. Ты завтра попроси-ка тетю Нину посидеть с Петькой пару часов. На сверхурочные оставляют.

— Опять, наверно, еле тепленький будешь?

— Ну, еще чего. Твое дело попросить.

— Ладно.

Появился, значит, Вова-Мост — под таким прозвищем знало зубного техника Знаменское предместье. Техник любил в застолье или в пивной у Курбатовских бань спрашивать соседей: «Зубной гимн знаете? Эх, люди, дерево-мочало. А ведь какая профессия! Без нее ни съесть, ни спеть. Никакого уважения. Просвещу». Тенорком затягивал, щуря наглые рыже-голубые глаза: «Мосты, мосты, зачем вам надо с любимой разлучать меня?» — и, широко разевая рот, стучал ногтем по своим золотым мостам: «Вот где все разлуки-то!» Или приставал к кому-нибудь в той же пивной: «Покажи прикус, ну, покажи. Специалист просит. Так, хорошо. Прикус нормальный, закусывать можешь», — и опять ржал, громко и пусто. Дурака валял, ерунду всякую городил, а парень, видно, был хваткий: и машину купил, и каждый год в теплых краях отдыхал.

— Здорово, пролетарий! — Вова-Мост отошел от Петькиной загородки, протянул веснушчатую рыжую руку. — А я тут с наследником твоим гугукаю. Веришь, нисколько не разучился. Может, усыновишь, а, Федя? Покажи прикус.

— Что скажешь? — Федор не любил техника и, разуваясь, сел к нему спиной.

— Федя, ты же с работы, не с похмелья. Почему такой кислый? Ты отдыхай, отдыхай, а я сделаю твой отдых разумным.

— Ты уйдешь, а я прилягу. Вот и отдохну.

— Не буду тебя стыдить и делать вид, что у меня бездна времени. Кое-что заимел, Федя, или мне наврали?

— Кое-что. — Федор почувствовал, как вмиг разрослось, заполнило грудь теплой, приятной ленцой какое-то важное, покойное довольство — он не знал этого чувства раньше, и удивился ему, но быстро догадался, что принесло его это Вовино «кое-что», — такое серьезное, уважительное, подразумевающее и его, Федорову, значительность.

— Если возникло желание, Федя, покажи и разумно поделись.

— Новостями я могу с тобой поделиться.

— Ну, Федя, не придавай значения словам. Я их часто путаю. Разумно уступи.

— Тогда посиди малость. Еще погугукай с Петькой.

Федор пошел будто бы в уборную, боясь Вовиного любопытства и наглого глаза, проверил через щель в досках, что тот не подсматривает в окно, и юркнул в сарайчик. Хотел отнять у длинной и толстой цепи несколько звеньев, но в спешке не мог найти стык, и отхватил эти звенья зубилом.

Вова-Мост, прикинув на ладони пыльно-желтые, легонько позвякивающие витые «восьмерки», полез в карман, достал две коробочки: с гирьками и с маленькими, вроде бы игрушечными, весами. Пока он молча и нахмурив рыжие брови взвешивал, Федор спросил:

— Кольцо можешь сделать? Вот на этот палец. Широкое, толстое, в общем, такое видное?

— Хоть на ногу, Федя. Если возникло желание. — Вова убрал весы, гирьки. — Здесь, Федя, потянуло на триста рублей. В домашних условиях обычно работаешь со скидкой, но за твой материал я готов выплатить от рубля до рубля. Готов ли ты, Федя?

Федор, сглотнув горячую, колкую слюну, кивнул.

Вова-Мост отсчитал деньги и ушел.

Федор закурил, сел на пол, привалился спиной к Петькиной загородке. Петька сразу же ухватил в кулачки отцовы волосы, потные и жесткие.

Федор считал, что видывал-таки большие деньги: и когда с топографами ходил по Колымским гольцам, и со всякими колесными, полевыми да поясным коэффициентом накручивало прилично — на хлеб с маслом бывало да еще и оставалось; и на Витиме, на скальных работах получал больше, чем тратил, но чтобы вот так, за пять минут, за какие-то пыльные обрывки, тебе выложили пачку красненьких — несколько ошалел Федор, и хоть Петька больно тянул за волосы, не сразу опомнился.

«Едриттушки. Месяц с лишком за такие денежки упираться надо. А тут — бах тебе! — тринадцатую зарплату. Досрочно. Только пересчитайте, Федор Иваныч. И даже не расписывайтесь. Да еще этот рыжий хрен наверняка надул меня — он разве хоть копеечку свою упустит. Значит, стоило дело. Ну, Феденька, теперь эти бумажки хоть чем ешь. Вот лежат себе, не шелохнутся. А я хоть как сомну и хоть как засуну. Вот так вот — сгреб и в карман. Будто семечки».

Еле дождался утра и, когда бригада собралась в бытовке, сказал:

— Мужики, сегодня не разбегайтесь. Федору Иванычу, то есть мне, тридцать лет. Дата круглая, потому приглашаю — угощаю. — День рождения у него был осенью, но другой зацепки не подвернулось, а желание посорить «семечками» было нестерпимым. — Здесь вот соберемся и хором сразу двинем.

— А что ж ты молчал? Мы хоть бы скинулись.

— А вот, чтобы зря не гоношились, и молчал. Но сам — го-то-вил-ся. В стекляшечку, напротив «Рыбного», и пойдем.

— В стекляшечке же вермут один да коньяк. Может, с собой захватим, а закусь уж тамошняя.

— Никаких с собой. В жизни раз бывает… Я готовился и за все отвечаю. Что пить, что есть — моя забота.

Мужики развели руками, но днем Федор видел — шушукались, бегали, рылись в карманах — видно, сбрасывались на подарок.

Назавтра, нянчась с Петькой, Федор говорил:

— Знатно твой батя вчера гульнул. До сих пор душа звенит. И тебя не забыл — вон какую игрушку принес, — в загородке лежала деревянная кружка с выжженной надписью «Феде в день рождения от товарищей по бригаде». — Мать только недовольна, рано, говорит, начал именинничать, осенью, говорит, пятидесятилетие можно справлять, если так пойдет. Ну, это ладно — работать злее будет. А мы с тобой давай посидим да рассудим все честь по чести. — Он поставил Петьку в загородку, а сам уселся за стол, облокотился, уставился в чисто промытые розовые цветочки на клеенке.

«Триста рублей, конечно, невелики деньги. Пятнадцать мужиков вечер посидели, на такси разъехались — и на пиво не осталось. Можно было, к примеру, телевизор купить. Но есть он у нас, разве только еще один в сортир поставить? Мог бы себе костюм и Розке — костюм или платье шикарное, блескучее да трескучее. Но тут-то бы врать потяжелее было: откуда взял, на какие шиши купил? В спортлото выиграл — так третий год играю, и все мимо. Ну, положим, один раз выиграл, а если мне каждый вечер по триста рублей будут давать — тут куда денусь? Такие везучие обычно за решеткой кукуют. Да и в стекляшечке каждый вечер не посидишь — с чего, спросят, мужик разгулялся? На трудовую копейку коньяки-вермуты хлещет? Не-ет, не пройдет.

Может, сказать, что наследство получил? От бабушки, от дедушки, от троюродной тети. А куда детдом денешь? Был, был сирота и вдруг родня объявилась да еще наследство отваливает? Скажут, долгонько что-то, Федор Иваныч, родная кровь тебя не признавала. А потом это не про день рождения ляпнуть-соврать. Тут так тонко сочинять надо — с похмелья не придумаешь.

Выходит, ни барахла никакого не купи, ни с друзьями-товарищами не посиди. Да вроде и барахла-то особенно не надо. На чем сидеть есть, одеть-выйти в чем тоже есть — куда его больше? Ну, а друзей-товарищей сколько наугощаешь? Раз-два, да ведь когда-то и работать надо.

Вот тебе и золото. Послушать, так столько страстей про него наговорено. И дьявол-то желтый, и власть у него дьявольская, и лихорадка золотая — болезнь неизлечимая. Вон ведь чего наворотили. А я сижу с этим золотом как сучок обгорелый. И никакой у меня власти. Разве что над Петькой. И никакой лихорадки. И, самое главное, не знаю, что с этим золотом делать-то?»