Сегодня же присел у стола, вяло поковырял картошку с тушенкой: «Нет, не хочу», — бросил вилку. Понял, что его тянет туда, в сарайчик, — то ли дальше потереть-почистить, то ли просто посмотреть-поперебирать побрякушки. «Побрякушки и есть. Как еще их поиначишь? Вроде бы и пусть лежат, вроде как их и не было. Но да ведь знаю же, что есть. Теперь жмурься не жмурься, а не забудешь. Вот что. Сбегаю я к Василь Сергеичу. Мужик надежный, к тому же бухгалтер — все ходы и выходы знает. Точно. Василь Сергеич пораскинет, пораскинет да что-нибудь дельное и вытащит».

Забежал в сарайчик, прихватил горсть «погремушек» и поспешил на соседнюю улицу к Василию Сергеевичу. Они жили у него в квартирантах, когда приехали с Витима, когда Роза ждала Петьку, и домовладельцы в городских предместьях говорили «нет», даже не открывая ворот. А Василий Сергеевич пустил, правда, в узенькую, тесную, похожую на чулан, боковушку, и брал втридорога и кухней пользоваться не позволял, но пустил. При этом уважительный всегда был, с поучениями да советами не лез, но уж если советовал, неторопливо пожевывая чистенькими бледными губами каждое слово, то уж и отец родной, может, так бы не посоветовал. Вот и теперешний их угол он им высмотрел, уговорил уезжавшую племянницу именно им продать. Дороговато, конечно, уговорил, но зато крыша теперь своя.

— Здравствуйте, Василь Сергеич, — вроде и негромко поздоровался, но такая чистая, проветренная тишина устоялась над блестящими полами, над белоснежными занавесками и розовыми бумажными цветами на буфете, что слова прогрохотали, булыжниками рассыпались — спугнули кота с коврика у ног Василия Сергеевича и вроде даже газетные листы затрепетали у него в руках.

— Равным образом, Федя. — Василий Сергеевич встал, аккуратно свернул газету и пошел к порогу встречать гостя. — Раздевайся, Федя, милости прошу. Давненько мы не виделись, за самоваром не сидели. Не украшали, так сказать, досуг дружеской беседой.

Он повесил Федорову телогрейку на гвоздик у двери — вешалка была чуть в стороне — для чего приподнялся на цыпочки — был Василий Сергеевич маленький, щуплый, но с большой головой, и затылок — заметным клином.

— Как здоровье супруги? Так сказать, дражайшей половины? Ну, и слава богу. Сам, вижу, здоров, и видеть это, признаюсь, радостно. Как работаешь, Федя? Вот и хорошо, что не жалуешься. Значит, и место по тебе, и заработок подходящий, — Василий Сергеевич вздохнул: обычно Федор приходил к нему занимать перед авансом или получкой, а давать взаймы Василий Сергеевич не любил. Отказывать не отказывал, но мучился при этом изрядно.

— Василий Сергеич, можно, теперь я спрошу, — Федор выгреб погремушки из кармана, положил на стол. — Что это такое, по-вашему? — Запоздало спохватился: — А хозяйка дома?

— Хозяюшка моя, как пчела, трудилась весь божий день, а теперь, так сказать, почивает. Время-то, Федя, позднее, а ты и не заметил, — укорил Василий Сергеич, косясь на горстку металла и доставая из буфетного ящика очки.

Долго рассматривал:

— Осмелюсь предположить, Федя, что это очень старинные вещи, так сказать, старинные предметы роскоши.

— Золотые?

— Вне всякого… — Василий Сергеевич еще повертел, попересыпал, только на зуб не пробовал. — У меня лично сомнений нет. Могу, конечно, ошибиться, но… нет, нет. В каких же пещерах, Федя, ты откопал эти, так сказать, златые горы?

— Да в доме одном… — Федор не хотел врать, но помялся, помедлил и на всякий случай приврал: — Чулан один разбирал. Случайно вот посыпались. Что с ними делать-то, Василь Сергеич?

— А давай подумаем, Федя. Я к тебе с полным, так сказать расположением. Посидим за рюмочкой настойки, подумаем.

Посидели, подумали, выпили по рюмочке полынной. Зарозовели щеки у Василия Сергеевича, и от этого он стал еще как-то опрятнее, уютнее. Пожевал губами:

— Вряд ли тебе следует торопиться, Федя. Береженого, так сказать… Тебе, как я понимаю, металл нужно переплавить в деньги. Если фигурально, конечно. В скупку опасно, если допустить даже, что ты не сам туда понесешь… Итог один, Федя, не торопись. Если уж гибнуть, так сказать, за металл, то очень осмотрительно. А теперь, Федя, он не пропадет. Пришло ему время объявиться, объявятся и жаждущие.

— Совершенно правильно, Василь Сергеевич. Спасибо, — Федор встал, чуть затуманенный от полынной. «Ясно, вам некуда торопиться. Ни тебе, ни старухе. До могилы — шаг. А мне еще далековато, мне ждать некогда. Не тот совет, Василь Сергеич. Сами еще покумекаем».

— Федя, у меня нет больших денег, так сказать, бешеных. Но вот этот перстенек я бы мог у тебя приобрести. Драгоценной моей — драгоценность… М-да… И о тебе бы благодарная память.

— Так я не знаю, Василь Сергеич, — Федор растерялся, повертел перстенек с прозрачным камушком перед глазами. — Сколь брать не знаю.

— Ну, Федя. Ты — хозяин, твоя и цена.

— Да черт его знает. Я же не приценялся никогда. Ладно, Сергеич. По старой дружбе. Литр коньяка — и бери.

Василий Сергеевич взволнованно прикашлянул:

— Литр коньяка… это… если не ошибаюсь, рублей двадцать.

— Точно.

Он торопливо достал из буфета четвертной билет, протянул Федору.

— Сдачи нет, Сергеич.

Василий Сергеич замахал руками: ладно, ладно, но пока помогал Федору натянуть телогрейку, пока прощался, опомнился, успокоился:

— Как-нибудь занесешь, Федя.

— Само собой.

Утром, только присели перекурить с ребятами перед тем, как разобрать инструмент и разойтись по особняку, в дверях бытовки замаячила старуха, поманила Федора пальцем:

— Феденька, я к тебе с просьбой великой, — увела его во вчерашнюю комнату, показала заранее спрятанную в кулаке сережку — маленький кленовый листик, тоже отчищенный до ранней осенней желтизны. — Пары, Феденька, нет. У тебя вторая-то. Видел, нет ее?

— Во-первых, Петровна, кто меня собирался в упор не видеть и слыхом обо мне не слыхивать? Во-вторых, никаких сережек у меня нет, и вообще ничего нет. Ясно?

— Феденька, кто старое помянет… Сгоряча же все — ведь никаких уже нервов не хватало. — Старуха неожиданно плаксиво заныла. — Уж не сердись, голубчик, уж Христом прошу, посмотри — позарез она мне, Феденька. У внучки свадьба скоро — подарить хочу.

— Так и быть, посмотрю. А вместо нее что припасла?

— Да чего уж, Феденька, рядиться-то? По-свойски и отдай. Куда она тебе? В нос проденешь?

— Петровна, не придуривай, пожалуйста. Знаю, куда продеть. Тебе надо, не мне. Вот и предлагай.

Старуха рассмеялась — продольные, глубокие морщины на лице пошли в стороны ребристыми мехами гармошки.

— Короче, Петровна. Пока, между прочим, работать надо. А то с золотом твоим без куска хлеба останешься. Само собой, и без глотка.

— Феденька, я ведь могу сбегать. Какую тебе — беленькую, красненькую?

— Не-эт, Петровна. Баш на баш, и дураков нет.

— Все, все, Феденька. Ты уж только посмотри.

Он не помнил, попадала ли ему на глаза эта сережка, хотя вроде каждую фиговинку перетер, пересмотрел. «Лопатой-то я этот сундучок крепко шибанул, может, что и по сторонам разлетелось. Старуха, наверно, всю ночь на коленках ползала, проверяла. А может, не догадалась. Мне, что ли, попробовать еще порыться? Не, ну его к черту. Буду как последний марамой пыль глотать, вынюхивать — никакое золото этого не стоит. Вообще, к одному делу два раза лучше не подступать. Нет, нет, нет. Не хватало только на коленках там горбатиться — упираться и без этого сегодня вдоволь придется. Надо старуху надоумить. Ей делать нечего, пусть, как минер, пыль просеивает. А у меня и своего дела по горло, — тем не менее еще перебрал в памяти весь запас — сережка не находилась, и Федора потянуло в сарайчик, к верстаку, на котором разложить бы собственные свои вещицы и с каждой бы обойтись обстоятельно, с бережной пристальностью.

Вечером, у дома, встретил Розу, — она уже уходила на смену.

— Там тебя этот ждет, ну, техник-то зубной, Володька. Ты чего опоздал?