Не вытираясь, брезгливо морщась, будто наглотался тины, Арсений Петрович пошел к машине. И пока шел, решил: «Переменюсь. К черту все. На кого я похож? Какое-то скотство, грязь, эти девицы вчерашние — переменюсь, или не знаю, что с собой сделаю». Сел в машину, уехал в аэропорт и через сутки входил в свои полупустые комнаты в сборно-передвижном доме.

Переменился. Бросил пить, за два месяца выходился по гольцам так, что тело стало тугим и звонким, как крепкая, сухая лиственница. Отпустил бороду — выросла светло-каштановая лопаточка, скравшая его тяжелые скулы и широкий, крупный нос, приглушившая густо-чайный, несколько сумрачный блеск его глаз. Выписал целую охапку газет и журналов, набрал в постройкомовской библиотеке книг — библиотекарша записывать устала. Нашел в старом карьере маленький, с ноготь, гранатовый огурчик, заказал для чего-то перстень — то ли в честь своей новой жизни, то ли чтоб не сглазить ее — сам толком не знал. Появилась новая привычка: покручивать перстень на пальце, поглаживать — вроде сосредоточеннее думалось при этом. Потирая шершавую, неотшлифованную спинку гранатика, Арсений Петрович часто усмехался: «Гулял истово, истово бросил — добра не жди. Можно сказать, на четвертый виток пошел. В полете и разберемся».

По вечерам, накормив собак, читал. Или писал письма. Он неожиданно пристрастился к этому писанию: разыскал по чемоданам старые записные книжки, выбрал из них адреса полузабытых приятелей, каких-то двоюродных братьев и сестер, кому раньше отправлял только открытки к праздникам, да и то через раз. А тут вдруг потянуло подробно описывать здешнюю жизнь, с пейзажами и характерными фигурками на их фоне, здешние нравы с перечислением свадеб, юбилеев и кушаний. Письма выходили длинными и вроде бы остроумными, не без доли праведнического пыла, который возникал как бы самовольно из теперешней его трезвости и безгрешности.

Скопив несколько отгульных дней, каждый месяц летал в областной город — в поселке понимающе говорили: «Правильно. Душу отведет — и назад. Что же на глазах-то куролесить?» Арсений Петрович знал об этих разговорах и снисходительно удивлялся недостатку воображения у своих подчиненных и товарищей: «Насчет души все верно, дорогие мои. Душу отведу — и назад. Да на свой лад. Мне этот лад дорог, а вам — и знать не обязательно».

Сидел в гостиничном ресторане, обедал. Поглядывал за окно, где свистела в коричнево-сизых тучах февральская метель — свист, должно быть, исходил из серой, мыльной мглы на востоке, откуда мчались острые, низовые всхлесты, а уж потом их догонял рваный, обвальный свист.

— У вас свободно? — спрашивала женщина в черном кружевном шарфе под собольей, чуть надвинутой на лоб кубанкой.

Пока садилась, Арсений Петрович заметил, что она тонкая, гибкая и, видимо, подчеркивает это: черный, отливающий серебром свитерок заправлен под широкий замшевый, туго стянутый пояс.

Подвинул ей карту, пепельницу, — не взглянув, кивнула, сразу же открыла карту. Большие, овально сглаженные прямоугольнички очков были в странном, неуловимом соответствии с нежно-впалыми, смуглыми щеками — без очков, подумал Арсений Петрович, лицо не было бы таким законченным, таким… он не нашелся каким. «А ведь она где-то неподалеку работает. Или живет. Метелица с ног сшибает, а на ней — ни следа.

Даже не разрумянилась».

— Вы из редких металлов? — напротив гостиницы стоял институт редких металлов.

— Из редчайших. — За стеклами холодно, черно, округло посмотрели на него.

— Извините. — Арсений Петрович взялся за перстень, повертел, погладил его.

Она ела, чересчур отставляя, оберегая губы, точно беспокоилась за помаду, хотя они были естественно темны и вишневы.

Видимо, она была голодно раздражена, но вот отошла, смягчилась, за стеклами прищурились черные, без зрачков глаза, живо и влажно заблестели. Спросила, кивнув на перстень:

— А вы, значит, специалист по редким камням?

— Увы, я в них ничего не понимаю.

— Как же так? С бородой и не геолог. Вы, наверное, где-нибудь дрейфуете, что-нибудь покоряете?

— Сегодня же сбрею бороду. Это никуда не годится: вводит в заблуждение такую… — Арсений Петрович замялся.

— Подумайте, подумайте. Хоть уж комплимент будет редким.

— Ох! Извините меня, сиволапого. Такую прелестную женщину.

— Стыдно. Надеюсь, только борода мешает разглядеть ваш стыд.

— Для того и отрастил.

— А все-таки скажите, хочу угадать, вы занимаетесь чем-то близким в земле?

— Угадали. Я потопы устраиваю. Была земля — и нету. Вместо нее — водная гладь. Гидростроитель я.

— Зачем же вы так? Вы же не бог.

— Не бог, не царь, но — человек.

— Ах! Ах! Ах!

Он рассчитался, но не вставал.

— Можно, я еще с вами посижу?

— Посидите. Время ваше, не мое.

— А можно узнать уж заодно, как вас зовут?

— Таней.

— Татьяна… А дальше?

— И вам и мне хватит Тани.

— Таня, только не обижайтесь. Можно, я приглашу вас куда-нибудь?

— Вы что здесь делаете, гидростроитель?

— Да ничего. Ну, можно сказать, в командировке.

— Тогда понятно. Командировочные утехи. Тоска, пустой вечер, жажда развлечений, предпочтительно в женском обществе. Вот уж действительно тоска. Нет, не хочу.

— Таня, правда? Пусть тоска, пусть пустой вечер, но отчего же не увидеться? Никогда не виделись и вдруг посидим, поговорим. Или пойдем куда-нибудь. Я же вас не съем.

— Попробуйте. — За стеклами остывающая, какая-то отдаленно мерцающая чернота. — Вы мне позвоните. Вот телефон. Если ничего более интересного не случится, пойду с вами.

— И на том спасибо. Позвонил.

— И куда же мы пойдем, Арсентий Петрович?

— Можно в театр, можно в концерт. Вот тут прочитаю сейчас на афише. Можно в ресторан.

— В такую холодрыгу, в такую пургу. Конечно, в ресторан. Удивилась, что он не пьет.

— У вас что, больное сердце?

— Зарок, Таня. До лучших времен.

— А я с удовольствием выпью. Закажите, пожалуйста, водки. В нашей богадельне холод, как на улице.

— Таня, а почему вы по телефону назвали меня Арсентием? Вы забыли, что я Арсений?

Смутилась, прикусила губу, вспыхнула.

— Не забыла, но почему-то в ту минуту захотелось сделать вид, что забыла. Извините.

Сняла очки, открыв неожиданно густые с рыжинкой брови. И без очков глаза были большие, с грустною, переливчатой, вовсе не близорукой чернотой.

Он чуть плеснул себе водки в бокал с минеральной водой.

— Неловко совсем дистиллированным быть. Таня, на Севере есть довольно грубый, но не бессмысленный тост. Будем! То есть будем знакомы, будем друзьями, будем сердечно близки.

— Ни-че-го себе! Этак за один тост вы чуть ли не в родственники выбьетесь. Нет. Северяне очень торопятся. Давайте спокойнее: за знакомства, в которых потом не раскаешься.

— Можно и так.

Через минуту, глядя с неким отстраненно-щемящим чувством на ее заалевшие, чудесно ожившие щеки:

— Вот уж не думал, не гадал, что такой вечер мне выпадает. Таня, можно узнать, как вы живете?

— Во-первых, не радуйтесь. Я не подарок. Во-вторых, если не о чем спрашивать, помолчите.

— Я же вам не на улице кричу: как живете? Можно же всерьез отвечать.

— Я не замужем. Живу на квартире. Приближаюсь к тридцати. А вы, конечно, холостяк?

— Я как-то не поспеваю за вами. Почему «конечно»?

— Бросьте эти командировочные хитрости. Все вы — холостяки, и у всех у вас разбитая жизнь.

— Бог с вами, Таня? Откуда вы это взяли?

— Знаю. А может, чушь говорю. Захотелось — сказала. — Она надула губы, резко почиркала вилкой по салфетке.

— Вот это мне понятно. Захотелось — и весь спрос. Ну наконец-то и крупу принесли.

— Какую крупу?

— Ну, вы же как мышь на крупу надулись. И я подумал…

Улыбнулась, вздохнула, достала из сумочки сигареты.

Он рассмешил ее, рассказав, как однажды на охоте спросонья принял свою же собаку за медведя и как быстро, ловко убегал на четвереньках в кромешной тьме и ни разу ни обо что не ударился.