Мне бесконечно жаль, что я не смогла встретиться с Елисеем Егоровичем, не смогла с ним о самом тайном поговорить, обо всём расспросить его… По всему видно, он был очень одинок. Ему нужен был хоть кто-нибудь, кто мог бы его понять! Приёмная дочь, увы, так и не сумела приблизиться к нему душевно хотя бы на расстояние протянутой руки. И даже родные, которых он растерял одного за другим…
Непостижимый человек. Музыкант, фантазёр, конструктор, воин, изобретатель, сказочник. Сумел ли он сделать хоть десятую часть того, на что была способна его неугомонная фантазия?
Час-другой пролежав с открытыми глазами, я почувствовала, что заснуть мне и сегодня не удастся. Зажгла я ночник, подошла к дедушкиному секретеру, открыла его и взяла оттуда тетрадь, уже полюбившуюся мне, — кладезь всяких историй, легенд, размышлений. Мне хотелось понять, наконец, — чего же он хотел? Была ли у него чёткая цель? Для чего вообще прожил жизнь этот непонятный всем человек?
Тетрадь была прочитана только наполовину. Я открыла её на закладке. Прежде чем читать, поглядела в окно. За окном на небе висела абсолютно круглая, шершавая и страшная луна. В коридоре вдруг завыли, завизжали, запели половицы… Нет, я не кинулась смотреть — кто там. Не стала и оглядываться, прислушиваться… Надоело. И потом, всё равно от этого никакой пользы: за полтора месяца я так и не могла постичь, какими тайными пружинами приводится в действие музыкальная шкатулка дедушки Елисея…
Включила настольную лампу. Принялась за его тетрадь. Чтение писем, дневников, рассказов моего деда стало у меня теперь чуть ли не потребностью: я привыкла с ним мысленно разговаривать, сопереживать ему, удивляться ему и даже спорить с ним.
На новой странице мне бросился в глаза заголовок: «МОЯ МЕЧТА», написанный красными чернилами. И под ним, в скобках: «Моему неизвестному наследнику». Ниже я прочла:
«Видно, так уж мне суждено, что при жизни смысла моей работы никто не поймёт. Да и не сделана она до конца, эта работа. Но я хотел бы, чтоб будущий хозяин моего дома (надеюсь, он будет музыкант) -понял мою мысль и постарался осуществить её сам.
Итак, чего я хочу, разыскивая во всех концах земли старые виолы, гусли, трубы, жалейки? Зачем я так упорно ищу секрет Орфея?
Затем, что мне нужен новый, прекрасный мир. Я должен создать его! Мир не воображаемый, не сказочный, — мир настоящий. Вам не верится? Но вспомните, как создавалось всё на Земле: вначале было слово. Что такое слово, в самом первом, основном его значении? Это — звук! Вибрация! То есть основа музыки!
Мир творится звуками. В этом я совершенно убеждён.
Нестройными, негармоничными, злыми звуками творится злой мир. Разумными, прекрасными, чистыми творится мир добрый… Мне очень хотелось построить этот добрый мир хотя бы там, где я живу. Так был задуман звучащий дом: дом, где музыка сама творит добро. Я сказал себе: «Пусть мой дом станет инструментом Орфея, я хочу, чтобы музыка, которая будет звучать в нём, была бы соткана только из нот Мировой Гармонии!»
И вот я представил себе: человек переступает порог моего дома — человек с улицы, полный усталости, злости, худых мыслей… Через комнаты и коридоры дома он идёт, как сквозь спасительный музыкальный ливень! Музыка смывает с его души всю нечистоту досады и зла, — он становится совершенно другим. Проходят минуты, равные по смыслу целой жизни… И человек покидает мой дом обновлённым, чистым, с миром в душе. Конечно, — думал я, — этот дом, эта моя волшебная музыкальная шкатулка должна принадлежать всем людям, так же, как принадлежит всем верующим святой источник у входа в храм.
Вот она, моя цель!
Беда моя в том, что я её до сих пор не достиг. В этом виноват только я сам: мне не нужно было просить о помощи того, кто проклят! А теперь — слишком поздно. Я не могу изгнать ЕГО. Моя надежда — в пророчестве. Легенда говорит: «Маленький рыцарь, наследник погубленного тобой, заточит тебя в темницу…»
Погубленный — я сам. А кто же наследник? Кто маленький рыцарь? Придёт ли он, наконец?»
На этом обрывались записи моего деда, музыкального мастера Елисея Егоровича Коростылёва.
Я положила тетрадь на ажурный ночной столик, сделанный когда-то его руками… Я готова была разреветься: так жаль мне стало этого человека. Так жаль его неисполнившейся мечты!
Едва я подумала об этом — сердце у меня сжалось от страха за моего Вовку. Ведь он — точно такой же! Он так похож на своего деда, и вряд ли сам об этом подозревает… Какое это будет несчастье, если он так же бесплодно убьёт свою жизнь на осуществление подобных же фантастических замыслов!
Кстати, как он сейчас? Спит? Или тоже к чему-то прислушивается?
Опять зазвучали, заныли половицы… Нет, честное слово, это меня нервирует. Никогда я не смогу к этому привыкнуть. Кто лее там ходит, в самом деле?
Я встала, надела халат, заколола волосы. Вышла, зажгла свет в коридоре. Заглянула в комнату к брату и похолодела: постель его была пуста! И даже не смята. Значит, он не ложился. Потом я посмотрела на часы. Стрелка приближалась к двум… Так где же он? И тут меня поразила догадка: я кинулась к тумбочке, где хранились мои ключи. Ключей не было…
Так вот оно что. Несмотря на мой запрет, он всё-таки наведался в Музыкальную Комнату. Противный мальчишка. Ах, как мне захотелось выдрать его за уши! Вот кто, значит, бродил тут этой ночью. Мало мне страхов и волнений. Я ещё и за него должна бояться! Ну, зачем ему непременно надо совать свой конопатый нос, куда не следует? Ладно, погоди у меня…
Я решительным шагом прошла в Музыкальную Комнату '(но душа у меня всё равно была в пятках). Дверь я нашла приоткрытой. На столе горела свеча. И — никого в комнате. Лишь показалось мне, что за китайской ширмой шевельнулась чья-то чёрная тень. Проверять я не стала — всё-таки страшно было, да и мало ли что в полутьме может померещиться… Пошла назад, заглянула в гостиную. Кот Амадей безмятежно спал на своей лежанке. Всё у нас с ног на голову в этом доме! Пацаны по ночам гуляют, а коты спят!
Где же он? Неужели на улице?
Я пошла в сени, к выходной двери — и сразу наткнулась на моего Вовку. Он стоял на пороге, смотрел куда-то вверх и… плакал! Он плакал молча. А как заметил меня — уткнулся мне сразу в грудь и заревел уже в полный голос. Вся моя злость на Вовку, конечно, мигом пропала. Я погладила его по колючим вихрам:
— Что случилось, Вовочка? Что стряслось, а?
— ОНИ улетели… ОНИ больше никогда не придут…
— Кто ОНИ?
Вовка отстранился от меня, всхлипнул, вытер кулаком глаза и замотал головой:
— Я тебе не буду говорить. Всё равно ты ни во что не веришь.
Бедный мальчик… Не хватало ему ещё свихнуться в этом ужасном доме.
Я решила его пока ни о чём не расспрашивать, повела к умывальнику, сама умыла ему лицо, вытерла, поцеловала, повела в его комнату и уложила в постель:
— Теперь спи, пожалуйста. А утром мы поговорим.
Ох, как же я пожалела в эту минуту, что читала ему записи деда! Нет. Мне нужно их спрятать подальше, а ещё лучше — сжечь. Ни в коем случае я не должна допустить, чтобы мой Вовка заразился этим безумием.
Ещё какое-то время я походила по ночному дому. Тапочки оставила в комнате: старалась не шуметь. Но всё равно мои шаги выдавали половицы. Несносные, нескромные, горластые половицы. Уж не знаю, какую связь с Мировой Гармонией должны были иметь эти угрюмо поющие доски, — видно, дедушка Елисей что-то не так рассчитал и отвёл им в своей музыкальной сказке слишком важную роль.
После нескольких минут задумчивых блужданий ноги сами привели меня к порогу Музыкальной Комнаты. Я подошла к фортепиано. Мне захотелось поиграть: не в полную силу, а так, вполголоса, что-нибудь.
Я взяла свечу со стола — она обгорела уже почти наполовину, — и зажгла от неё две другие свечи, которые были в бронзовых подсвечниках фортепиано. Почему я не стала зажигать электричество? Сама не знаю. Полумрак свечей, смешанный с сиянием полной луны, придавал комнате какое-то особое очарование. Блестели лаком виолы и скрипки, отсвечивала медь, мягко плавали тени, и над всем этим царил ночной и тревожный свет.
