А лес все тянет к себе, тянет.

Сегодня Надя позвала его по грибы. Что ж, хоть это дело и не мужское, Микуль рад и без ружья побродить по тайге: чуял, с ружьем пойдешь, так раньше недели не вернешься, а тут все-таки Надя, рядом с ней всегда было как-то спокойнее, хорошо на душе.

Август со всех сторон обступил буровую. В эту пору лучше золотистых сосняков нет уголка. Яркоголовая брусника вышила на светлом ягеле дивные узоры, словно искусная умелица-хантыйка, прошлась иглой по шкуре белого оленя — наступить некуда. Микуль тянул Надю за рукав, показывал:

— Смотри, смотри — тут целая картинка из сказки: вон чум, нарты, а вот это лук со стрелами! Видишь?!

— Я чум настоящий не видела, — призналась Надя. — Посмотреть бы, что это такое — так интересно!

— Покажу, когда будет зима! — пообещал Микуль. — А канг[15] все-таки вкуснее, грибы не то. Каждому свое: грибы — белкам и оленям, канг — человеку. Смотри, в развилке дерева гриб — это белка сушит, зимой есть будет. Нельзя ее обижать — вот и не трогали грибов наши предки, белкам и оленям оставляли.

— А бруснику звери не едят разве?

Немного подумав, Микуль пояснил:

— Медведь любит бруснику, рябчики-глухари тоже едят, бурундук ест. Но брусники-то много — всем хватит, а грибов мало — всем не хватит!

— Ох, и хитрец же ты, Микуль! — засмеялась Надя. — Успел уже придумать?

— Не я придумал, тайга так придумала.

Влажный ягель не крошился под ступней, как в летнюю жару, а сжимался мягкой губкой. Следов не оставалось — словно в сказке, парили по воздуху. Иногда сходились плечом к плечу, но вдруг спохватывались: грибники так не ходят — и быстро расходились.

— Ой, в какую глухомань пришли, буровую не слышно! — забеспокоилась Надя. — Мы не заблудимся тут?!

Микуль огляделся, повертел головой, показал рукой:

— Там наш дом!

— А как узнал?

— По солнцу.

— Солнца ведь нет, за облаками оно! — удивилась Надя. — Как же определил?

— Ну… это… я чую, где солнце, если даже его не видно. А ты разве не чуешь солнце?

— Нет, я не узнаю. Давай ты покрутись, я тебе закрою глаза, и скажи, где солнце? Хорошо?

Микуль не решался пошевельнуться: удивительные руки у этой девушки — пахнут свежей брусникой и солнцем, белым грибом и духами и еще чем-то таким родным и близким, что он вдруг позабыл, зачем и откуда взялись эти руки.

…Быстрокрылой гагарой пролетело время, уже вечер стал наползать на тайгу.

Солнце, просунув в рваные облака короткие медные лучи, закатилось за горизонт, исчезли резкие тени. Свет в лесу мягкий и ровный, а воздух густой-прегустой и словно осязаемый. Надя остановилась у старой дуплистой сосны, прислонилась к замшелому стволу и закрыла глаза. За кроной дерева скрылось бледнеющее небо. Под деревом сухо и тепло. Таежный воздух мягко обнял притихшую под сосной пару, опьянил ее свежестью и чистотой.

Микуль слушал тишину. Ничто ее не нарушало: даже дыхание девушки — настолько оно было легким. Ему показалось, что он один, ее нет рядом. И все это только сон. Микуль поспешно подвинулся к ней, плечом ощутил кору старого дерева и лишь потом — на расстоянии — тепло ее руки, но чувство отрешенности от всего мира не проходило. Он все-таки один под мудрой сосной. Надя же часть его, она — это он. И ничто в мире больше не существует. И никого, и ничего до них не было. Сердце забилось часто и сильно.

«А теперь узнаешь, где солнце?!» — мысленна спросила девушка.

«Узнаю», — он словно угадал мысль-послание к привлек ее к себе.

Она видела, как попятилась старая сосна. За ней ринулся весь сосняк. Из белесой дымки выплыли звезды. Они смотрели и молчали. Молчали они столетия и, может быть, еще столько же будут молчать. Будут молчать и мудро смотреть на землю. Но и они забегали все быстрее и быстрее, будто этой августовской теплой ночью все они сошли с ума. Они оставляли за собой горящие серебром линии, которые сливались воедино. Потом небо пропало — остался светлый вихрь обезумевших звезд…

А потом звезды медленно возвращались. Сосны загадочно шептались меж собой. Было светло и легко, как бывает легко и светло только после первого поцелуя.

По вечерам собирались у мастера Кузьмича. Приходили все, свободные от вахты — скоротать-вечер. Тетя Вера приносила помятый чайник…

В него высыпалась вся пачка чая, отчего напиток получался черным и горьким. Появлялись конфеты и пряники.

Сегодня было многолюдно, Микуль играл в шахматы с Гришей Резником. Дизелист Ракович молча наблюдал за игрой, ждал своей очереди. После поездки на базу Микуль как-то незаметно подружился с ним и часто забегал под навес, смотрел, как дизелист ухаживает за своими сильными работящими машинами. Они словно были живые — у каждой свой голос, свой характер, даже аппетит разный, не одинаковый. Ракович взялся учить его машинному делу и оказался толковым учителем — объяснял все коротко, самое главное. И вскоре Микуль научился запускать дизель и следить за режимом его работы.

Сейчас Ракович не просто ждал своей очереди, он «болел» за своего ученика. Когда Микуль делал неправильный ход, он приподымался — и кряхтел, но молчал.

Алексей Иванович занял свое место возле столика с рацией и шуршал газетой. Надя Васильева примостилась на скамье, у окна, и крутила ручку транзистора. Остальные сидели с кружками. Костик пил и причмокивал:

— Ну и чай-ёок!.. Давно я не пивал такого!

— Что ёкаешь, запечный егерь?! — зацепился Березовский. — Вот приедет Степан — он тебя таким чайком напоит — екнуть не успеешь!

— А у тебя что — душа за меня болит?! — насмешливо спросил Костик. — Спасибо, спасибо. Не ожидал!..

— Дай тебе бог егерского здоровья еще на один поход! — не остался в долгу привередливый помазок. — Кружку давай быстрей, час уже держишь, ждут люди…

— Ишь, «люди ждут»! Если приспичило — сбегай за своей — недалеко!

На их перепалку не обращали внимания.

Тетя Вера бессознательным движением поправила прядь светлых волос, хотя они и так хорошо были уложены, осторожно, всеми десятью пальцами развернула конфету. Не поворачивая головы, спросила Кузьмича:

— Петя, скажи, сробел перед главным-то?

— Как сказать, ведь первая авария была, — ответил Кузьмич, почесав затылок. — Тут не только сробеть можно…

— Кому нечего терять — тот не робеет! — вставил Костик.

— А я думал, прошибут свечки землю до Америки! Анекдотчику, надеялся, — Героя дадут! — ехидничал Березовский. — А я, может, медальку какую — рядом все же находился, под навесом. А Костик не сомневался уж: наверняка орден бы получил, поскольку еще ближе был к бурильщику… Вообще-то ему и теперь выгорит за егерские подвиги!..

— Балаболка, о людях бы подумал! — с упреком сказала тетя Вера. — Хорошо, никого не зацепило…

Микуль всегда садился так, чтобы видеть боковым зрением Надю. Сегодня она весь вечер молчала: задумчиво слушала музыку, рассеянным взором скользила по лицам бурильщиков, думала о чем-то своем, далеком и недоступном. Ее синие глаза подернулись легкой дымкой, как лесное озеро в раннее утро. Только чуткие тяжелые ресницы беспокойно взмахивали журавлиными крыльями. Микуль встревоженно поглядывал на нее, забыв про шахматы. Гриша недовольно ворчал, дожидаясь хода.

По радио передавали последние известия. В балке притихли, прислушиваясь к голосу диктора, куда вплетались надрывной стон дизелей на подъеме инструмента, тонкий визг лебедки, печальные вздохи помрачневшего бора и далекий прощальный крик первых перелетных птиц.

Потом, когда закончился выпуск известий, Костик искоса глянул на транзистор и с необычной для него угрюмостью сказал:

— Будь моя воля, я бы в Чили направил свечки, чтоб прямо на Пиночерта выскочили — уж тут бы он не отвертелся, за все бы расплатился!

— Он же, кровопивец, по сей день по земле ходит, заволновалась тетя Вера. — Поганец… такой-сякой! — ввернула она крепкое словечко. — Я газеты читать не могу, как увижу его дьявольскую кличку, сразу гитлерюгу вспоминаю. Мне семь лет тогда было, все помню. От папы даже карточки не осталось… Может, в лагере сгинул… мучили, терзали, ироды!..