— Во-во, вторым помощником бурильщика стал. Потом и первым будет, а там, глядишь, и самим бурильщиком станет! Никто еще из ближних селений таких высот на «железной работе» не достигал! — старики вскинули седые головы.

— Чего-то вы больно быстро другую песенку затянули! — усмехнулся Иван Филатыч. — Помнится, весной вы совсем другое мне говорили!

— Это когда было! Сколько лун уже прошло?! А ты, Иван Филатыч, раньше времени не умирай! — отвечали старики. — Поживем — увидим, как нам дальше быть! Что ни говори, у Микуля настоящее чутье охотника, верной тропой идет. Он раньше нас почуял, где теперь главная тропа жизни проходит. А что охотников не будет, так это ты напрасно. Эта горючая вода всех интересует, да не все рискнут пойти на нее. Молодые-то шибко интересовались рассказом Микуля, а ведь пока никто не ушел за ним. Она, нефть-то, кажется, медведя напоминает — каждому охотнику, особенно молодому, хочется пойти по его следу, да не каждый на это отважится.

— Жди, надейся, — проворчал Иван Филатыч. — Придет время, и остальные потянутся за ним!

— Все-то охотники не уйдут! Тайга силой недюжинной обладает, оттого-то и выстояла века.

— Думаете, я против нефти? — осердился наконец Иван Филатыч. — Думаете, так я и не понимаю, что нефть — друг и помощник человека?! Да ведь в чем дело? Нефть-то рядом с охотником никак не уживется. Нет, нет, не уживется. Знаю, как будет: сначала вроде бы терпимо, а потом пойдут дороги, нефтепроводы, нефтепромыслы и много кое-чего другого. Погубят сначала наши ягельные бора, промысловые угодья, реки и озера. Пойдут самозваные «охотники», которых и сейчас уже немало шастает по лесам. Подорвут запасы зверей и птиц. А боровая дичь сейчас уже пошла на убыль. Вот тогда мы с вами по-другому запоем! — Поднялся Иван Филатыч и, выходя из дому, вздохнул: — Эх, если бы все в согласии да в ладу!..

Помолчали старики, посипели трубками, затем дед Кирила неторопливо проговорил:

— Крепко Иван Филатыч понадеялся на возвращение Микуля. Понадеялся, да, видно, напрасно.

— У хорошего хозяина каждая мелочь в хозяйстве на счету, а об охотнике и разговора не может быть… — поддакнул сосед слева.

Посидели старики, выкурили еще по трубке, хозяин предложил по кружке чаю. Тянули крепкий охотничий напиток, разговор пошел о предстоящем сезоне, об урожае на зверя-птицу. Ходил разговор по далеким рекам и озерам, по дремучим урманам и топким болотам и снова вернулся к сошедшему с охотничьей тропы Микулю. И никак толком не могли решить старики, сошел он с охотничьей тропы или не сошел совсем. Верно, что белку-соболя он теперь не промышляет, но зато он промышляет не менее важного и нужного зверя, имя которому — нефть. И живет, по его рассказам, среди неплохих охотников на нефть. Он столько о них рассказывал, что теперь, пожалуй, каждый житель Ингу-Ягуна знает и главного на буровой человека — мастера Кузьмича, который, словно вожак в упряжке, каким-то чутьем угадывает путь к нефти. Запомнился и землебуритель Алексей Иванович с добрыми улыбчивыми глазами, пришелся всем по душе и молодой нефтяной охотник Коска, который бредит только лосиными рогами; помнят и самого сильного человека буровой Гришу Резника, и длинного ехидного помбура Березовского. А одного нефтяного охотника, Раковича, в Ингу-Ягун Микуль приводил. Приглядывались к нему жители, придирчиво рассматривали нефтяного человека, но в конце концов все вынуждены были признать, что он охотник нефтяной что надо — малоразговорчивый, как таежник, напрасно слов на ветер не пускает, степенный, неторопкий, такой хоть с медведем лоб в лоб столкнется, а не растеряется. Словом, серьезный охотник на нефть. А ингу-ягунцы всегда с немалым уважением относились к людям серьезным, потому как такой человек за пустое дело не возьмется и с полпути обратно не повернет. Может, и Микуля тем отчасти оправдывали, что несподручно как-то настоящему охотнику не доводить начатое дело до конца. Найдет нефть, увидит ее своими глазами, тогда пусть и возвращается с добычей.

Пили старики чай, смолили обгорелые трубочки, до мельчайших деталей восстанавливали события прошедших лун, связанные с уходом Микуля на поиски черной воды. А потом, хотя все уже знали, но поинтересовались у матери Микуля:

— Что в последний приезд твой Микуль-то говорил? На уме у него что?

— Что на уме?! Нефть! Вот что у него на уме! — ответила тетушка Анна и нахмурилась, словно старики были виноваты в том, что ее сына заколдовала таинственная неведомая нефть. Помолчав, сказала еще: — Говорит, как только увижу эту нефть, потрогаю ее руками, так сразу и вернусь в Ингу-Ягун. Да что-то сердцу моему не верится, чтоб он скоро вернулся домой. Он ведь упрямец большой, пока не увидит, и вправду не вернется. С детства такой, что поделаешь. А если тут нету этой нефти, так и вовсе куда в дальние края может податься с людьми нефтяными, пока своего не добьется! — Вздохнула мать, поправила платок на голове горестно добавила: — Погубит его черная вода, погубит!.. В последний раз домой приехал, слышу, во сне бормочет, женское имя называет. Раньше никогда сонный не разговаривал. Подумала, не только черная вода на буровой-то приворожила… Ох думаю, взяла его сердце какая-то железная или нефтяная женщина. В селении нет девушек с таким именем. На стороне корни пустит — совсем тропу охотничью забудет!..

— Лучше бы, конечно, ему здесь невест подыскать надо было, из охотничьего рода, — проговорил дед Кирила. — Но ты, Анна, шибко не переживай, не пропадет твой Микуль. Весной чего боялся, знаешь? Я боялся, что уйдет к нефтяным людям и нос отворотит от своих сородичей. Есть такие. А он, Микуль, не таким оказался. Нутро-то чистое, крепкое, без трухи и гнили. Такой где б корни ни пустил, свою тайгу, селение свое, люде своих не позабудет. Коль найдет нефть и вернется — хорошо, коль не вернется — так ведь земле нашей нужны и нефтяные охотники, что ни говори, а без них теперь никуда далеко не уедешь. Так думаю…

— Пусть будет так! — сказала женщина. — Твоя голова всегда правильный путь находит!

Старики согласно кивнули.

Немало лун прошло с того дня, как Микуль ушел из Ингу-Ягуна, но не сбылись пророчества старух: и комаров было не больше, чем в другие годы, и оленей в стадах не поразила копытка, и медведи, будто назло, не беспокоили их, и неожиданные заморозки не побили преждевременно листья и травы, и рыба в реках и озерах не перевелась вдруг, и птицы перелетные не бросили гнездовья и не улетели до срока в теплые края. И Пай-ики[20], на что уж он является слугой и вещей птицей самого Нум Торума, не грозил бесконечными дождями и жестокими ветрами, обошел селение стороной. И теперь, в День Первого Снега, старухи поневоле вынуждены были признать, что сам Нум Торум, выходит, не против «железной работы», не против черной горючей воды, которую зовут нефть. А раз сам он не против, то вопрос уже обсуждению не подлежит. Значит, никуда теперь от нефти не денешься, раз пришла она в тайгу из земных глубин.

Родился День Первого Снега, и в селении стало светлее. Сосны и кусты, вплотную подошедшие к окраине Ингу-Ягуна, на ветви-руки натянули рукавицы из камуса белого оленя, на макушки накинули узорчатые капюшоны, расправили теплые малицы, расшитые тонкими орнаментами по опушке. По белым крышам бревенчатых домиков скакала белобокая сорока и стрекотала на все селение. Но стрекот ее не резал слух, а, приглушенный первым снегом, мягко плыл по-над Ингу-Ягуном, словно мелодичная таежная песня.

Родился День Первого Снега, и на промысловую тропу вышло на одного охотника меньше. Но от этого не стало темнее в душах ингу-ягунцев. Они знают: если человек в жизни идет верной тропой — его ждет впереди большая удача.

Шум двигателей усыплял Никиту Ларломкина, словно колыбельная песня. Такую музыку, кроме буровой, он нигде не слышал. И тотчас же просыпался, как только в этот голос вплетались посторонние звуки, резавшие слух.