Когда Луна прилета гусей и уток «растаяла», и под неумолчную песнь талых вод осторожно подкралась светлая Белая Ночь, и охотники, пряча в лабаза старенькие верные дробовики, еще бредили весенней охотой, — таежное селение Ингу-Ягун всколыхнула неожиданная новость. И хотя жители селения давно перестали удивляться всему, что творилось вокруг, эта новость все же поразила их: она превзошла все события последних лет и зим. Когда годов десять назад здесь впервые приземлилась крылатая птица — зовут ее самолетом, — охотники и детвора осмотрели ее со всех сторон, потрогали руками, но отозвались сдержанно: «Неплохая, наверное, птица — тайгу с нее, наверное, хорошо видно». А старики решили, что верховный бог ханты Нум Торум не против этой железной птицы, иначе как бы она ввысь поднялась?

А позапрошлым летом тут появилась другая «пти-ция». По-русски слишком длинно: экс-пе-ди-ци-я… Вот старики и сократили. «Птиция» эта землю дырявит, черную горючую воду ищет, имя которой — Нефть. Ее люди новый поселок себе выстроили совсем недалеко от Ингу-Ягуна. На оленях езды — одна трубка мерка![1]

Испокон веку славились таежные жители гостеприимством и радушием, ее отворачивались от тех, кто селился рядом: живите, устраивайтесь — тайга большая, зверь-птица есть, рыба в озерах-реках не перевелась. Мы вам не мешаем — вы нам не мешайте. Пусть злые ветры-метели не заметают тропу между нашими селениями, поживем да начнем ездить друг к другу на чай.

Но на третье лето из дома в дом быстрой белкой поскакала, проворным горностаем шмыгнула весть: молодой охотник Микуль Сигильетов, внук знаменитого медвежатника Кавахн-ики, от древнего промысла отрекся, свой охотничий инструмент бросил, землю предков — священную землю! — станет дырявить. В «птиции», говорят, помощником землебурителя сделался! Где это видано, чтобы охотник землю буравил?! Да еще из такого древнего охотничьего рода!

Селение Ингу-Ягун небольшое, всего три родовых фамилии ханты: Сигильетовы, Казамкины да Сардановы, да ненцы Айваседа. Все с пеленок знают друг друга. И каждый считает своим долгом принять участие в судьбе другого: коль уж не делом, так хоть словом.

— Микуль, видно, слишком глазастым стал, — ворчали старухи, выделывая шкуры. — Ученье виновато. Целых восемь классов окончил. Вот и пошел искать такое, на что бы глаза пялить, а ведь и глядеть-то не на что: на железо, что ли, с дурным духом?! Вонь лишь от него. И сгнить-то толком не может, одна ржа: ни человеку, ни жучку какому божьему… Опять же семью бросил — бабка полуслепая, мать да три сестренки. Главным кормильцем семьи после смерти отца был, через это и в армию не взяли, отсрочку дали. Теперь небось и денег не будет посылать. Вот теперь какие молодые, раньше такого не было, нет.

Так и эдак судили ингу-ягунцы. Не знали, как быть.

Поворчали старухи, повздыхали и вдруг, словно осенило их, расширили глаза, зашептали:

— Ох, разгневается всемогущий Нум Торум, накажет ингу-ягунцев. Ох-хо-хо! Накажет. Большой водой. Бесконечным дождем! И ветром свирепым! Громом, огнем накажет! Начнется мор на рыб и птиц, на домашних оленей и диких зверей! Ох-хо-хо, не миновать беды!..

Даже старики, обычно суровые и молчаливые, на этот раз забеспокоились и поспешили в дом самого старого и уважаемого в селении деда Кирилы Казамкина. Это он в тридцатые годы организовал в Ингу-Ягуне колхоз и много лет подряд был его первым председателем. Он и сейчас промышлял зверя и птицу капканами и силками, хотя был уже на пенсии. Частенько наведывался к нему и управляющий промохототделением Иван Филатыч Троянов, советовался, когда лучше и на каких угодьях начать промысел рыбы и зверя, какой ожидается год — урожайный или неурожайный, какая будет вода — большая или малая. Многое знал и помнил дед Кирила, умудренный долгими летами жизни, и всегда рад был дать добрый совет.

Пришли дружки-старики, задымили трубками, засокрушались:

— Слышишь, Кирила, скоро род охотников совсем переведется: старики помрут, а молодые в птицию сбегут. Тропы охотничьи зарастут травой-кустами. Что такое тайга без охотника?! Уж и грех сказать, что такое! А человек без тайги, а?!

Дед Кирила поперхнулся дымом, тряхнул белой, как перо халея, чайки речной, головой, откашлялся и снова засипел трубкой — так ничего и не сказал.

Тут открылась дверь, и вошел Иван Филатыч. Старички накинулись на него, будто нашли главного виновника:

— Ты зачем отпустил его на железную работу, Иван Филатыч?!

Тот тяжело, по-стариковски вздохнул, почесал блестящую лысину, сказал:

— Не надо было отпускать — он мне план давал!

Но верно мыслит стервец: ежели соседи отыщут нефть, нам туго придется. Такое тут начнется — звериного духа ни одна лайка не учует. Тогда надобно бросать промысловое дело и в нефтяники. А у нас там уже свой человек! — управляющий хитро сощурился.

Ну, это еще когда будет! Может, этой черной воды, нефти, тут вовсе и нет — откуда ты знаешь?! Зверя надо в тайге выслеживать, рыбу в реках, в озерах. А черную воду где надо промышлять — кто знает? В каком месте надо землю сверлить — кто знает? Наши мудрые предки даже не ведали, кто живет в Нижнем царстве, кроме умерших. По сей день ни один охотник не видел ее, черную воду, а слухов и сказов шибко много. Напрасно ты, Иван Филатыч, парня не удержал, напрасно!

— Держать — силой не удержишь! — заговорил Иван Филатыч. — Все одно — время летнее, не сезон. Пусть парень поработает, посмотрит там. Думаю, вернется осенью. Ведь в первозимье ой как трудно устоять настоящему охотнику! Сами знаете. Так вот — первозимье вернет его к нам, попомните мое слово, вернет! — Иван Филатыч покосился на стариков, подумал — кажется, последние слова весомо прозвучали, верят таежники первозимью. Чуть помедлил и, усмехнувшись, добавил: — Вот вернется Микуль и скажет: есть нефть в Нижнем царстве или нету. Коли есть — так своими глазами увидит, коли нет — так и разговоров не будет.

Покряхтели старики, засомневались:

— …А разве тайга, охотничьи тропы и первозимье меньшими чарами обладают?! — продолжил Иван Филатыч. — Дай боже, какая сила у нашей тайги — пройдешь один раз по первой пороше — на всю жизнь запомнишь! На веки вечные заколдует! Я вот сколько помню, из молодых кто хоть год поохотился, потом уже не уходил на учебу в город. Если сразу после школы не уехал, то потом уже никуда не уедет! Сила такая у тайги!..

— Это верно! — согласились старики. — Большая сила!

А дед Кирила молча слушал и дымил трубкой. Наконец дружки-старички накинулись и на него:

— Ты-то что думаешь, Кирила? Мы твоего слова еще не слышали!

Дед не спеша вытащил трубку изо рта, повертел ее в руке и лишь затем переспросил:

— Что я думаю?.. Прав, думаю, Иван Филатыч: пусть парень поработает. Доживем до первого снега, а там видно будет. Так я думаю!

Немало подивились старики его словам, но перечить не стали: ум деда Кирилы ходил верными тропами, никогда не блуждал.

Вечером к тете Анне, матери Микуля, нагрянули гости. Говорила она неторопливо и устало:

— Что я могла сделать?! Не маленький ведь — вот-вот девятнадцать стукнет. Своя голова, свои думы — сам себе хозяин…

Умерла старая Луна, а в селении не стало темнее — Белая Ночь из бабушкиной сказки стала полновластной хозяйкой тайги: светлой таинственной девой парила над реками и озерами, над лесными урочищами и болотами, зорко смотрела, чтобы никто не тревожил птиц на гнездовьях и не пугал зверей, выкармливающих детенышей, чтобы на земле стояли тишина и покой.