«Вот это девушка! — с уважением подумал Микуль. — Настоящая жена охотника!»

— Ошпарила?! Молодец! — радостно завопил Кузьмич. — Вот молодчина, золото, а не лаборантка!

— Где Жора? — прервала его Надя.

Они молча ринулись в кухню: у плиты, гремя посудой, корчился повар.

— Ай, Жорочка, живой! — обрадовался мастер.

— Душа нэ живой, зад нэ живой! — простонал доблестный повар.

— В зад укусил? — побледнел мастер.

— Нэ, нэ кусал!

— Кажется, он обжегся! — заметила девушка.

Они взяли повара под руки и повели в балок.

Тут прибежала вахта, работавшая в ночную смену. Встали рабочие, поднятые суматохой. Увидев повара, все оживились:

— Ура, ребята, вот он, живой!

— Раз живой, будет завтрак!

— Мишку зря упустили, шашлычок бы…

С повара сняли штаны и уложили на полку, Кузьмич, смазывая его ожоги, пробормотал:

— Слава богу, легко отделался!

Жора неожиданно завозился и вскричал:

— Бруки, бруки… Новые бруки!

— Радуйся, голова на месте! — проворчал мастер. — Медведь из тебя шашлык чуть не сделал, а ты — брюки, брюки…

— Два глазочка на твоих брючках! — порадовался Костик. — Это подарочек от мишки. А ты хорохорился: «Я — охотник!» — вот он и пришел.

— А брюки он надел ради новой лаборантки! — ухмыльнулся Березовский. — Стрелки какие навел — медведя можно было зарезать!

— Теперь амба! Смотреть она не станет, опозорился! — подвел итог Костик. — Может, «Москвич» спасет положение?! Одес-са!!

— Пошли вы все… — выругался Жора.

— Не помогли брючки! — допекал Жору Березовский. — Вон Кузьмич все утро носится в подштанниках, — он покосился на мастера, у которого кальсоны были не первой свежести, — и ничего, успех имеет у женщин.

— Небось, сами дрыхли, когда медведь уминал мясо? Или за шкуры свои дрожали?! — беззлобно огрызнулся мастер.

— Бай, болит! — задыхался Жора. — Как спать, как?

— Ничего, на брюхе полежишь, полегчает, — успокоил Микуль…

— Хорошо-то — не надо по утрам будить! — протянул Березовский. — Я его по утрам кое-как поднимаю. Медведя и то быстрее разбудишь…

Несмотря на ожоги и подпорченные брюки, Жора стал героем дня. Провалялся до обеда, но ужин приготовил. И уже сам весело рассказывал про утренний визит медведя.

Вечером, когда Микуль и Надя сидели на берегу речушки и в наплывающих сумерках прислушивались к мелодичной песне воды, девушка вдруг тихо спросила:

— Ты зачем так близко к медведю подошел! Он мог тебя пристукнуть…

— Он же смирный! — улыбнулся Микуль. — Не хотел он драться.

— «Смирный»? — изумилась девушка. — Откуда ты знаешь, что он смирный?

— У него уши были! — удивился Микуль тому, как это можно не знать, злой медведь или смирный.

— У всех зверей уши есть, разве написано на них, какой он есть?

— А у медведей иногда не бывает ушей, — принялся объяснять Микуль простую истину. — Если не видно ушей, прижаты к голове — значит, опасный это медведь, и не отступит: кто-то один победит — он или человек. А если уши видны, торчат в стороны — значит, не тронет человека, нет у него в голове плохого…

— А мне так страшно было! — призналась Надя. — На уши совсем не смотрела… Раньше я видела медведя только в зоопарке. Там он такой добренький, забавный!

— Он и в лесу добрый, только очень сердится, когда его ругают или дразнят! — говорил Микуль.

Вскоре Жора, неожиданно для всех, уволился и уехал.

Заступила в свои права Луна Спелой ягоды[12]. Жадно вдыхал Микуль запах прелой листвы, тянули к себе озолоченное заречье, поблекшее болото, посвежевший сосновый бор. Давно переспела и «капнула» в мох царица болот — янтарноголовая морошка, побледнела и сморщилась сладкая голубика. Но теперь набрали силу бордовая брусника в сосняках и огненноглазая рябина в затихшем чернолесье, а голосистые кедровки, припасая орехи на долгую холодную зиму, от зари до зари пересвистывались — славили божественное дерево — кедр. Олени рысцой носились по борам, гонялись за жирными аппетитными грибами, щедрым даром этого времени года. Сурты хорыт — полуторагодовалые самцы, готовясь к любовным играм, терлись о стволы сосенок — снимали с окостеневших рогов бархатную кожицу. Бесстрашно таращили глаза еще глупые выводки рябчиков и глухарей. А по утрам выпадал такой иней и лес становился таким звонким и чистым, что так и подмывало пуститься в таежные дебри с ружьишком. Но Микуль теперь знал, что здесь он как бы в упряжке, в вахте, где все рабочие взаимосвязаны. Если один плохо тянет — тяжесть ложится на плечи других. Об этом говорил ему и Алексей Иванович, когда Микуль убегал за карасями в изумительную Белую Ночь.

Но все-таки беспокойство осторожно закрадывалось в душу: даже ночью он чувствовал всем телом, как с севера из-за далеких болот надвигается на тайгу осень, а за ней — день первозимья, самый дорогой для охотника день. Вот и снятся уже легконогие олени, хрусткие серебряные снега. Новый год и дедушка Кавахн-ики.

У каждого человека должна быть своя песня, сначала детская, а потом взрослая. Микуль еще не сложил свою песню. А дед Кавахн-ики, бывало, пророчил внуку счастливую песню, быть может, самую счастливую, какая когда-либо звучала на земле. О чем эта песня?! О жизни и о счастье. Может быть, о тайге и о нефти. И сегодня ночью дед напомнил, чтобы внук побыстрее сложил свою думу-песню. Микулю приснился зимний сон. Он увидел, как упряжка деда мчалась за звездами, обгоняя быстрые ветры, деревья и снежный вихрь. Застоявшиеся олени, словно крылатые птицы, парили меж высоких облаков. На их гордых рогах запуталась улыбчивая, умытая декабрьским морозцем, круглоликая Луна. Она чуть покачивалась в такт оленьему бегу. И охотник не решался поднять хорей, чтобы не зацепить ненароком небесное светило, так ярко освещавшее дорогу и путника.

Он спешил, он очень спешил в свой таежный Поселок. Сегодня весь день наряжали в школе елку. А вечером, когда спустятся сумерки, зажгутся фонари и вокруг елки пойдет хоровод, поскачут зайчики, медведи, лисы и другие неведомые звери-птицы.

Среди них, конечно, будет и его внук Микуль, спрячется за «лицом» какого-нибудь зверя. Но дед, на то он и следопыт, все равно узнает внука среди детворы. Поглаживая седую бородку, будет сидеть у стены среди охотников и смотреть, как резвятся дети. Уши ловят негромкую музыку, детский смех, серебряный звон елочных игрушек и шелест снежинок о стекло школьного окна. Ему уже видится, как после праздника внук принесет ему диковинный кулек с подарками Деда Мороза, и он умчит мальчишку в свое охотничье зимовье, чтобы за время каникул познакомить его с языком тайги.

Так было в прошлый год, так будет и в этом году!

Старик взглянул на звездное небо и тихонько запел. У него было три думы, три песни. Первая дума-песня уводила его назад, в далекое прошлое. Вот в такую же гулкую прозрачную ночь он вытащил отца-охотника из медвежьей берлоги, куда тот провалился в темноте, до восхода Луны. Потом затащил его обратно, ибо без огня в тайге не просто выжить, а в берлоге хорошая подстилка. Сидел и ждал утра, и не знал, что ждет Дня Нового Года. В его народе тогда и слухов не было, что есть такой праздник — Илып Ол Хатл — День Нового Года. Знали только одно, что в середине зимы медведь просыпается в берлоге, пососет «большой палец», поворачивается на другой бок и снова засыпает до весны.

Вторая дума — это песня о себе. Вот рождается День Нового Года, вот я мчусь на упряжке белых оленей за этим днем, вот я мчусь так быстро, что подгоняю хореем золотую Луну. Но я, видно, все старею, все старею, старею: сегодня бежал за огненной хитрой лисой и совсем позабыл про День Нового Года, но лиса вдруг напомнила мне об этом, и я бросился домой запрягать оленей — спасибо лисе! Пусть и она, и заяц, и белка, и соболь проворный встречают и провожают этот большой День. А я встречу этот День с внуком у красивого и веселого дерева, которое зовут елкой.