Гриша с улыбкой на широком лице топтался около бледной девицы с распущенными волосами неопределенного цвета.

Микуль видел перед собой колышущееся тело веселой толстушки и думал: отчего у ее платья такой большой вырез на груди? Он так далеко уходит вниз, даже неприлично смотреть. Буровику, может, и полагается такое, и, может, это помогает ему в поисках нефти, а охотнику никак нельзя — удачи не будет, все звери и птицы в тайге отворачиваться станут от него, начнут избегать встречи с промысловиком. На календаре сейчас июль, до первого снега еще далеко — может, еще на охоту вернусь: нужна мне удача, нужна… Может, материи на вырез-то не хватило?! — вон какая блестящая ткань, наверное, дорогая и редкая, в Ингу-Ягуне никто не носит такого платья. А подол зачем такой длинный, мешает ходить — надо оттуда перешить кусок на грудь. Под ладонями туго обтянутая талия, теплая и податливая.

Один Ракович сидел безучастно за столом в обществе бутылок. Печальные глаза, не мигая, смотрели в одну точку на скатерти.

Микулю ужасно захотелось спать. Он приткнулся к стенке и тут же провалился в черную пропасть.

…Очнулся в общежитии от влажного утреннего воздуха, ворвавшегося в открытые двери — кто-то вышел. В комнате был только Ракович.

— Ребята где? — спросил Микуль.

— Здесь где-то.

— Голова-то как?

— Я же почти не пил. И тебе не советую. Вчера лихо опрокидывал.

— Сам-то ведь тоже…

— Меру знаю, да и неудобно отказываться.

— Деньгу копишь?..

Глаза Раковича жестко блеснули, и, помедлив, он тяжело, но спокойно выдохнул:

— Да, коплю…

Наступила неловкая пауза. Микуль пожалел, что ввязался в этот разговор. А Ракович внимательно разглядывал его, будто впервые увидел. Потом отвел глаза и заговорил, тяжело отвешивая слова:

— Чужие слова повторяешь. Да, коплю. Мне много надо. — Голос дизелиста зазвенел на пределе. В комнате стало жарко. — Но я ненавижу деньги!..

Ракович замолчал, словно споткнулся, как-то сник, надломился. И когда совсем успокоился, начал глухим голосом:

— В армии служил, в южных краях. Все шло нормально, уже домой собирался в Белоруссию, а тут… ну, знаешь, девчонку встретил… Мать там ждет… Девчонка-то тоже вроде любит. А отец ее ни в какую. Вернее, отчим. Говорит, за такого-то?! Одни казенные штаны, да какой он мужчина? А у меня на самом деле ничего, кроме казенных штанов да хатки в деревне. Выходит, будто бы и не человек уже. Ну, я ему руки свои показываю, вот, мол, мое богатство. А он… Руки, говорит, в наше время ни при чем, если башка неважно варит. Вот положи мне, говорит, столько-то, тогда я увижу, что ты за человек. И даже предлагал устроить в одно место: мол, быстро и наверняка. Но тут такое зло взяло меня! Такое зло… И я решил ему доказать: если есть крепкие руки, ты еще не последний человек, не пешка. Глупо, может быть, все получилось, но иначе я не мог. Махнул сразу сюда, третий год работаю. Как три будет — уеду.

— Сбежал бы с ней! — воскликнул Микуль. — В тайге ищи не ищи, все равно не найдешь! Я знаю такие места, где не ходила нога не только человека — медведя нога не ходила. Надо ружье, собаку, избушку…

— Я что… да она… видишь ли, все же родитель, вырастил.

— Письма-то хоть пишет?

— Как же, я только затем и летаю на выходные, чтоб на почту сходить.

— А после… потом куда? В тайге останешься?

— Не знаю, куда она захочет… А я тут к ребятам привык. Не смотри — пьют, это они от безделья. Прилетели на отдых, а сунуться некуда. Клуба нет, фильмов нет, танцы и то раз в неделю. А ребята молодые, кровь играет, развлечься надо, вот и убивают время. — Ракович посмотрел на часы. — Заболтались мы с тобой, шестой час, давай-ка вздремнем еще чуточку.

Когда Микуль проснулся, в комнате никого не было. Во всем теле тошнотворная противная слабость. Хотел пойти пешком в Ингу-Ягун, но не решился. Какими глазами смотреть на земляков? Помятое лицо, мутные глаза, водочный перегар. Что сказать матери? Что делать с сестренками, которые непременно повиснут на нем? Нет, лучше в другой раз…

Сходил на почту, отправил матери деньги. Вернувшись, снова лег: делать-то нечего. Задумался о вчерашнем дне. На буровой эти парни могут работать всем на зависть — не нужно подгонять! А на базе, что, каждый сам по себе? Никому ни до кого дела нет? Нет, не может так быть, не должно. На такой отдых лучше вообще не летать — на буровой, в тайге веселее.

…Прилетели на буровую через три дня, утром.

Встречи с Надей Микуль избегал. Очень ему не хотелось попадаться ей на глаза.

В сосновом бору около буровой было чисто и свежо. Очень свежо и чисто.

В ночную смену, когда идет бурение и занят лишь один бурильщик, иногда можно выкроить несколько свободных минут и как следует перекурить.

Гриша убежал к насосам, Ракович копался у дизелей, остальные курили. Помазок Березовский зевнул со скучающим видом, покосился на Микуля и небрежно сказал:

— А охотник-то наш не промах, всех в дураках оставил — вон какую деваху заграбастал, а!

— А ты что, завидуешь? Сам не прочь?.. — поддел его Костик.

— Это я-то? — удивился Березовский. — Нужны они мне — обижаться-то из-за них. Да и не люблю я цацкаться с бабами. Я люблю, чтоб быстро, чтоб раз — и все ясно!

— Ду-урак ты, Береза! — возмутился Костик.

— Не думай, что ты первый, — Березовский повернулся к Микулю. — Тут бывали и побойчее тебя. Она такая же, как…

У Микуля вскинулась рука. Березовский поперхнулся, мгновение стоял истуканом, ошарашенный ударом.

Костик замер с открытым ртом.

Противники, сплетясь, уже катались по грязным мосткам. Теперь Костик бегал вокруг них, пытаясь разнять, и во всю глотку орал:

— Гриша, помоги! Гриш!..

Вместо Гриши прибежал Ракович, играючи растащил парней. Оглядывая их перепачканные лица, спросил:

— Руки чешутся?

— Продрогли, решили погреться, петухи? — ворчал подошедший Гриша. — Я вас погрею — марш по местам!

После смены Алексей Иванович подозвал Микуля:

— Кулаки, брат, не дело, никогда у нас такого не было и, думаю, не будет больше. Березовского не слушай — не со зла, больше от скуки мозолит язык. Слова всегда сильнее.

Микуль молча выслушал бурильщика. Да, на охоте проще.

Спустя несколько дней Березовский сказал с напускной грубостью:

— Ты… ну, забудь этот случай. Считал, просто играешь, несерьезно с ней. Да и характер у меня дрянь — прилипчивый какой-то.

Микуль подумал, что тут не обошлось без Алексея Ивановича.

Теперь он часто думал о Наде, и от этих мыслей голова шла кругом. Отчего это мысли бегут к ней? Почему она одна идет на ум? В Ингу-Ягуне тоже много девушек из древних охотничьих родов, но ни одна не заставила сильнее заботиться сердце охотника. Может быть, просто был слишком занят? А вот эта Надя… Она и похожа на ингу-ягунскую девушку — немногословная, проворная в работе и не похожа — у нее много дум в голове. И думы все крепкие, основательные: вот захотела стать геологом, значит, станет геологом. Ничего ей не мешает, все она может: женщина, а сильная. Он же, Микуль, никак с собой совладать не может: с одной стороны, чистая тайга, тихий Ингу-Ягун, сестры, мать и бабушка, с другой черная вода, загадочная лаборантка Надя, любимый учитель Александр Анатольевич. Каждая сторона тянет к себе — куда же деваться охотнику? Опять же старики охотники в Ингу-Ягуне: придешь раньше времени с буровой — засмеют, и пойдет молва о Микуле как об охотнике несерьезном, у которого «слово некрепкое». В селении не любят таких людей. Вот если вернется к первозимью, все рады будут, никто не осудит — человек вернулся на свои угодья, где уже «поспел» и зверь, и птица… Да, хорошо Наде — у нее мысли не разбегаются, по одной тропе с геологами идут.

Но теперь он видел в ее глазах не только весь мир, но и себя. Это много для Микуля значило — увидеть себя в глазах любимой девушки.

Скоро Микуль сделал еще одну оплошность, как он считал, чуть ли не преступление. Все началось с нового бурильщика Уханова. К новичкам всегда приглядываются — что за человек, чем дышит? А Уханов понравился всем. Правда, буровую он не оглядывал с любопытством — сразу видно, бурильщик бывалый. Не привлек его внимания и могучий сосновый бор, на который засматривались все, впервые прилетавшие на эту скважину. Не заметил он и речушки с березками. Возможно, глаза его наткнулись на это, но в них все отразилось как в холодном стекле запотевшего зеркала. Только на вышке задержался его равнодушный взгляд. Сонные серые глазки оживились, остро блеснули, словно наткнулись не на мазутную вышку, а на волшебное дерево с необыкновенными плодами.