Голявкин умеет мягко, тактично, смешно привнести в заурядную житейскую сценку нечто из сферы искусства, литературы; точно так же бывает и в жизни, наше время причудливо перемешало все сферы...

Вот рассказ «Мандарины», он прочитывастся за три минуты. Можно попробовать расчленить содержание этого рассказа на микроблоки, из коих автор слагает сюжет, строит фабулу, вершит композицию. На неназванной улице неназванного города в вечернее время прогуливается неназванный же герой, то есть «я». Героя привлекла витрина спортивного магазина. Он созерцает спортинвентарь без какого-либо специального интереса, то есть ротозействует. В следующей витрине овощи и фрукты, разложены мандарины. Тут в герое пробуждается вполне определенный интерес к мандаринам: хочется съесть мандарин. Экспозиция рассказа уложилась в двух строках, произошла завязка сюжета: герою хочется мандарина, а магазин закрыт; интересно, что будет дальше.

В будничную обстановку вдруг вторгается диссонанс: кто-то сказал в самое ухо герою: «тр-р-р!». Откуда-то появился взъерошенный и небритый старик. Все разом смешивается, от первоначальной безмятежности не остается и следа. Старик обращается к герою с таким же нелепым, внезапным, как он сам, вопросом: «Знаешь Репина? Репин дома?» Это очень по-голявкински: привнести в житейскую ситуацию нечто из искусства, хотя бы звук. Голявкин строит рассказ на резко диссонирующем контрапункте. Нагнетаемое чувство опасности уравновешивается юмором. «Боясь нападения с его стороны, не представляя, на что он способен, я сказал:

— Да, дома».

Появляется еще один странный малый с ящиком в руках. Он говорит герою:

« — Бери и скачи, гоп-гоп...»

Положение становится вовсе дурацким. Иными словами, остраненность достигает апогея. Герой принимает ящик, приносит его домой. А в ящике — мандарины. И все. Концовка рассказа вполне оптимистическая, добрые начала берут верх над злыми...

Для чего написан этот рассказ? Что им хотел сказать автор?

Эти вопросы, я думаю, задавали не раз Голявкину читатели. Искать прямого сформулированного ответа в книгах Голявкина тщетно, какое-либо самоистолкование чуждо ему. Попытаться ответить за автора — тоже вряд ли получится толк. Творчество Голявкина понимают и принимают в той мере, как, скажем, автор этих строк, далеко не все. Есть у него и ярые апологеты, последователи, даже и подражатели. Любой рассказ Голявкина, взятый отдельно от целой, выработанной писателем художественной и, соответственно, нравственной системы, не поддается поставленному в лоб вопросу из нормативного всеобщего литературознания, увиливает от ответа, вроде бы даже прячется от посторонних глаз, как неприрученное живое существо. Творческую манеру Голявкина не воспринять чисто логически, тут нужно что-то еще, может быть интуиция, во всяком случае известная подготовленность к восприятию искусства...

Впрочем, можно ответить на поставленные выше вопросы и так: Голявкин пишет для того, чтобы утвердить торжество добрых начал в жизни над злыми. В этом будет правда, но не вся. Голявкин, как всякий серьезный писатель, конечно же, доброхот: он любит человечество, верит в неистребимые силы добра. Но он бывает и строгим, и в добродушной его усмешке звучат железные ноты предостережения, сарказма, иронии.

Особенно это заметно в рассказах-пародиях. О, Голявкин умеет пародировать всякого рода бытующие в общежитейском обиходе изъяснения, тексты, диалоги и пр. Но делает он это по-своему: нимало не подражая подлиннику, взрывает его изнутри, выворачивает наизнанку, пародирует от обратного. Вот рассказ «Юбилейная речь»: «Трудно представить себе, что этот чудесный писатель жив...» Рассказ-пародия не на какую-то определенную речь, а на целые залежи, пласты, окаменелости затверженного юбилейного словоблудия, неискренности, пышнофразия, штампа. Голявкин умеет быть беспощадным; вспомним наиболее свойственную ему боксерскую, готовую к нападению, к нанесению удара стойку.

Но он умеет и быстро расслабить мышцы, написать рассказик помягче, посмешнее, спародировать, например, разом весь, столь угодный читателям, фантастический жанр. Пародия начинается с заголовка... (Тут к месту заметить, что, экономный до крохоборства, Голявкин всегда включает в действенное содержание рассказа и его заголовок. Переиначить название невозможно, оно представляет собою то самое слово, которого из песни не выкинешь.) «Мы беспокоимся за папу в 2000 году» — так назван рассказ. «Папа пошел выпить пива на Марс и что-то там задержался. В это время случилось несчастье. Пес Тузик съел небо, которое постирала мама и вывесила сушиться на гвоздь...»

Гораздый на выдумку, Виктор Голявкин — искуснейший пародист. Вам приходилось когда-нибудь слышать диалог двух лиц, оказавшихся после долгого отчетно-перевыборного собрания именно в том месте, в которое надлежит попасть любому смертному после многочасовой вынужденной неподвижности? Конечно же приходилось, а как же? Каждый из нас не однажды оказывался в подобном положении, был втянут в подобные диалоги. Голявкин, прекрасно понимая всеобщность этого явления, равно как и его комизм, граничащий с запредельным абсурдом, пишет рассказ-пародию «Выбрали — не выбрали».

Голявкин смеется, смешит читателей, развлекается, с видимым удовольствием пишет рассказ за рассказом, исподволь без пощады — за ушко да на солнышко — разит всякую пошлость и глупость, он безудержно фантазирует, пародирует, экспериментирует в жанре рассказа, перекраивает заново форму и стиль. Но в этом непрестанном калейдоскопическом движении, быстрой смене комбинаций и сочетаний есть еще и островки, даже целые архипелаги оброненных походя, но не подлежащих трансформации мыслей, жизненных наблюдений зрелого художника, без малейшего, впрочем, оттенка дидактики. Именно здесь, в этих точках происходит слияние авторского «я» с личностью автора. И эти точки стоит особо отметить, отыскать острова в стихии голявкинского творчества — для того, чтобы лучше понять писательское кредо и чтобы вопросы, рождающиеся при чтении того или другого отдельного рассказа, отпали бы сами собой. «...Может быть, так и надо, так и должно быть, — пишет Голявкин в рассказе «Уверенность», — одни люди поразительно уверены в себе, другие не очень, а третьи так и проживут весь свой век ни в чем не уверенные, во всем сомневающиеся... Может быть, как раз в этом и есть смысл, гармония, уравновешение, одни дополняют других, одни по другим равняются, а те, в свою очередь, благодаря этим, выделяются. Как раз, может быть, без такого положения вещей, без такой ситуации творилась бы путаница, полная неразбериха. Я на миг представляю: все поголовно дьявольски уверены, гнут свою линию, давят с одинаковой силой друг на друга, довольно неприглядная картина...»

Таков Голявкин. Он разный. Чтобы понять его, лучше всего попутешествовать по его рассказам. Покуда он пишет рассказы, он новый в каждом из них. Он, кажется, неисчерпаем.

За спиной у меня садится солнце. Передо мною Белое море. Пахнет водорослью: анфельцией, ламинарией. Анфельцию здесь зовут «хохолки». Пряди водоросли многоцветные: рыжеватые, лиловатые, с проседью. Анфельцию собирают, сушат; ее сдают-принимают — за хорошую цену. Из анфельции производят агар-агар — необходимый компонент многих вкусностей, в том числе и позабытых нами пастилы, зефира. Ламинария, вцепившись корнями в камень или ракушку, вырастает в долгие мясистые плети-ленты. Мы знаем ее по консервированным салатам, в сочетании с крилем, с томатным соусом. Это — морская капуста...

На берегу пусто (да простится мне рифма: капуста — пусто... это в прозе не поощряется, даже и в путевых заметках). Только два мужика вытягивают воротом поморскую лодку — карбаз. Где-то стучит мотор. Моторизованный карбаз — это дора, дорка, то есть мотодора, мотодорка...