Есть в этом фильме кадры, снятые с вертолета: снежный купол вершины Горного Алтая — гора Белуха, ледник, носящий имя Шукшина; отсюда, из озерца во льдах, берет начало Катунь. Эти кадры сопровождаются песней: поет сам Василий Макарович; когда-то мечтал он взойти на Белуху к истоку Катуни, да не успел...
Величественные, неприступные горные кряжи, пустынные заснеженные распадки, ледники — и толпы охваченных одним чувством людей на улицах Москвы: минуты прощания с Шукшиным, поистине всенародного признания, скорби...
Фильм «На родине Шукшина» дает нам случай поглядеть в глаза неутешной в горе по сыну и по-сибирски крепкой, несломленной женщине-матери Марии Сергеевне Шукшиной, познакомиться с любимой сестрицей Василия Макаровича Натальей Макаровной, услышать, что говорят про Васю его родственники-земляки, товарищи по охоте-рыбалке.
Есть в картине новелла о сросткинской бабушке Марии Микитишне Емельяновой — вдове дяди Ермолая... Помните, как размышлял писатель над могилой своего односельчанина, великого труженика, — чего стоила жизнь дяди Ермолая?.. А Мария Микитишна все живет, уж ей за девяносто перевалило, а и дрова колет, и хлеб печет. Рассказ Шукшина она не читала, но рассказала перед: кинокамерой о дяде Ермолае то самое, что знал про него Шукшин.
Фильм «На родине Шукшина» сняли в мае, и надо было очень спешить, чтобы показать его в июле на Шукшинских чтениях в Сростках. И спешили. Успели...
24 июля я приехал в Сростки, зашел в музей Шукшина, узнал, где квартируют режиссеры Григорьевы; оказалось, тут же, рядышком. Часа через два я сидел в кинозале Дома культуры... (Смотреть фильм «На родине Шукшина» в Сростках — иное дело, чем где-нибудь в нашем далеке, как говорят на Алтае: «в России» или еще «на Западе». И принимают здесь фильм по-другому, потому что сидящие в зале вдруг находят себя на экране, весь зал оказывается вовлеченным в общее действо...
В картине «На родине Шукшина» есть сцена из «Праздников детства», в Сростках снятая, без репетиций и актеров: проводы на войну мужиков летом сорок первого года... Ренита Андреевна Григорьева рассказала мне о волнениях и сомнениях, предшествовавших этой массовке: в ней пригласили участвовать жителей Сросток и окрестных деревень. Что значит «пригласили»? Нужно было войти в каждую избу, позвать, растолковать, убедить. Придут ли? Сумеют ли? Сохранила ли память боль, слезы, объединившее всех патриотическое чувство защитников Родины? Дошло ли все это до поколения, ныне живущего в алтайских селах? Ведь минуло сорок лет...
Пришли... В тех самых одеждах, в каких уходили на войну отцы и деды, в каких провожали их бабки и матери. Заиграли те самые гармони. И неподдельные, в памяти сердца сохраненные слезы пролились из глаз. Только старые машины ЗИС-5 собирали по всему Алтаю, гнали в Сростки, а люди пришли и сыграли то, что требовалось от них‚ — на пределе правды, истинности, с каким-то врожденным талантом. Жизнь, из которой вышел Василий Шукшин, талантлива сплошь. И жива память сердца.
Сцена проводов на войну прозвучала в «Праздниках детства» пронзающей душу нотой. Она уместна и в документальной картине «На родине Шукшина», поскольку так было на самом деле.
...Двадцать пятого июля рано утречком с восходом солнца я поднялся по обильной росе на гору Бекет, увидел парящую, взблескивающую на перекатах Катунь, розовеющие от невидимого пока солнца горы вдали, просыпающееся внизу, разводящее огонь в очаге большое село Сростки, услышал мычание и блеяние выгоняемых на пастбища стад. На вершине Бекета уже стучали топоры: сооружали помост для празднества. В катунской пойме раскинулись палаточные городки; если бы походить и поспрашивать, кто откуда приехал, получился бы целый географический атлас. К подножию горы Бекет съезжались машины; по дорогам, тропкам и так по траве, по росе отовсюду тянулись люди, целыми семьями от мала до велика, местные и издалека. Разворачивались на горе Бекет торговые ряды — целая ярмарка.
В полдень открылись чтения. Солнце припекало, обдувал прохладный речной ветерок. Говорили речи, читали стихи; народные хоры исполняли красивые песни. Люди сидели на траве, слушали и не слушали, думали о чем-то своем, завороженные высотой, красотой этого отовсюду видного места, проникшиеся торжественностью, небудничным смыслом этого дня. Одна бабка, я слышал, сказала, как вздохнула: «Это у нас теперь престольный праздник — поминки по Васе...»
Иные откочевывали в подвижную на ветру тень удивительно белостволых, чистых здешних березняков; образовывались сообщества, перетекали из одного в другое. В назначенное время праздник переместился с горы Бекет в Дом культуры. Режиссер Ренита Андреевна Григорьева, разрумянившаяся от переполнивших ее чувств, счастливая, пригласила всех на премьеру своего фильма «На родине Шукшина»...
Я долго еще лежал на траве, сощипывал ароматные клубничины, глядел на небо и вспоминал... Проветренное, студеное, с быстро летящими облаками небо над высоким береговым угором, далеко внизу остро синеющая Пинега, словно обуглившиеся от долгожительства стены изб деревни Веркола. Салют над только что вырытой могилой. Удары комьев земли о крышку гроба. Великое множество лиц — будто одно, очень серьезное лицо задумавшегося о чем-то самом главном человека. Похороны Федора Абрамова у него на родине... Отныне родине русского писателя Абрамова суждено стать навсегда обозначенной на карте священных, памятных мест — для тех, кто истинно любит нашу большую общую Родину.
Это произошло у нас на глазах: наши современники, недавно сидевшие с нами за столом писатели Шукшин, Абрамов, уйдя из жизни, оставили нам в наследство каждый свою малую родину — Сростки, Верколу, затерявшиеся в бескрайних просторах России...
...Вечером накрыли столы под яблонями в саду над Катунью — и зазвучали те самые песни, которые любил слушать и сам певал Василий Макарович. Воздух на Катуни чистый, хороший. Хотя и грустно, но — праздник, в Сростках, на родине Шукшина…
Долгая дорога в Верколу. Федор Абрамов
Жизнь человеческую сравнивают с дорогой. Став на ноги, человек отправляется в путь. Далеко ли, близко ли он уйдет от начала пути, после смерти вернется к началу: здесь его родина, здесь прорастет о нем память и будет вечнозеленой, если человек ее заслужил...
В далеком 1938 году ранним летним утром снарядили в путь-дорогу деревенского юношу, крестьянского сына Федю Абрамова, проводили его мать, братья и сестры, и пошел он из родного села Веркола в большой мир. Мы не знаем, какие чувства теснили Федино сердце в тот давний расстанный час. Может статься, впервые сел он на пинежский пароход, и долго-долго шлепали плицы колес по тишайшей водной глади, оставляя на реке недолгий след...
Мы только знаем, что так же, как нынче, синела широкая Пинега под ясно-звонким северным небом, уходила увалами за горизонт на все стороны бескрайняя лиственничная тайга и ставленные на века, толстостенные, как крепости, избы Верколы провожали Федора глубинно-темными взорами своих высоко прорубленных окон. И деревянные кони на крышах еще не знали тогда, что предстоит им стать действующими лицами нашей литературы, что так назовет писатель Федор Абрамов одно из лучших своих произведений, пронизанное душевной искренностью, наболевшей памятью сердца, — «Деревянные кони»...
В 1941 году студент третьего курса филологического факультета Ленинградского университета Федор Абрамов ушел в народное ополчение, на фронт...
Помню, был творческий вечер Абрамова в Доме писателя в Ленинграде. Абрамов говорил глуховатым, нижнего регистра голосом — он мог вдруг наполнить голос тревогой и мощью набатного гула, — отвечал на вопросы своих читателей с наибольшей душевной открытостью, какая только возможна в разговоре одного человека с толпой незнакомых людей. Речь шла о жизни, как сделать жизнь лучше, не только в смысле материального изобилия, но чтобы все было по совести, по разумению, по любви. Не дожидаться чьих-то решений и мудрых предначертаний, а каждому на своем, пусть маленьком поле быть хозяином слову и делу. И обрести в себе чувство хозяина большого, общего поля. И мужество — глядеть правде в глаза, не соглашаться с тем, что не благо... Само слово «жизнь» звучало в устах Абрамова как синоним «земли» и «России».
