В числе вопросов писателю на том вечере был и такой: «Скажите, пожалуйста, как вы относитесь к своему литературному успеху? Достигли ли вы его только за счет собственного труда и таланта или допускаете момент удачи? Может быть, вам повезло?»
«Конечно, мне повезло! — без раздумья ответил Абрамов. — В сорок первом году на фронте нашему взводу был дан приказ проделать проходы в проволочных заграждениях... Ну что же, мы поползли, с ножницами в руках... Указано было, кому ползти первым, кому за ним следом и так далее... Я попал во второй десяток, мне повезло. Когда убивало ползущего впереди, можно было укрыться за его телом, на какое-то время... Больше не за что было укрыться. От взвода в живых осталось несколько человек... Мне перебило пулями ноги. Я истекал кровью, потерял сознание. Кто-то вынес меня с поля боя... Мне крупно повезло! — Федор Александрович «нажал на педаль». — Я просто счастливчик! Да и не я один, все, кто вернулись живыми с войны... С филологического факультета ушли на фронт добровольцами сто двадцать пять ребят, вернулось семь или восемь... А в нашей деревне Верколе... А в тысячах других деревень, городов... Мы в вечном, неоплатном долгу перед теми, кто не вернулся... — Абрамов «нажал на педаль» до предела, его голос зарокотал... Но остудил себя, махнул рукой: — Да что говорить. Это общеизвестно. Конечно, мне повезло».
Когда его спросили о планах на будущее, он вдруг как-то погас на мгновение, вроде опал лицом. Положил записку на стол. Ответил невнятно, скороговоркой: «Кто знает... я суеверен... и не привык выдавать авансы, в том числе и себе самому...»
Федору Александровичу оставалось тогда жить чуть больше месяца.
...В 1942 году Федор Абрамов вернулся в свою деревню Веркола долечивать раны. И мы бы никогда не узнали, какие заботы легли на плечи двадцатидвухлетнего Федора, какие мысли его томили, какие картины или, лучше сказать, народные драмы запали ему в душу, если бы через годы нам не явились его романы «Братья и сестры», «Две зимы и три лета»... И мы бы никогда не услышали горестную и бестрепетную исповедь русского северного крестьянина, крестьянки, рано взявшего в руки крестьянские орудия отрока — о том, как держали фронт на скудных своих полосках, в лесах и на пожнях, если бы не книги Абрамова... Его романы «Пути-перепутья», «Дом», повести «Пелагея», «Алька», звучащие живыми голосами рассказы поведали нам о том, как долог и мучителен был путь от военного лихолетья до нынешних сытых будней с их новыми нерешенными проблемами и душевными терзаниями.
Литература — это всеобщий язык человечества, благодаря которому человечество осознало себя живым организмом, единственным во Вселенной разумным существом. На языке литературы изъясняются далеко отстоящие друг от друга душа с душою и звезда с звездою. Литература дает голос целым странам, континентам и островам, столичным центрам и дальним окраинам. Настоящий писатель — полпред своей малой родины перед всем человечеством...
О книгах Абрамова так много сказано критикой, так далеко был слышен голос писателя на протяжении. четверти века, что, кажется, нечего к этому и добавить. Правда, не все рассуждения критики оказались по существу, обладали той степенью сопереживания, недвусмысленностью, как сами произведения Абрамова. Но были высказаны и глубокие, верные мысли, трактующие судьбу и творчество писателя не только в литературном ряду, но и как явление нашего исторического национального бытия. Хорошая литература заразительна (и плохая, увы, тоже); высотой своего примера Абрамов поднимал уровень не только прозы, но и критики. Мне запомнилась в этом смысле статья Игоря Дедкова «Братья и сестры в родном доме», написанная в том же эмоциональном ключе, что и горячие речи Абрамова о судьбах народных: «Все, кажется, давно было: отшумело, отболело, зажило; созерцай, сочувствуй, тешь внутреннее око туманными картинами минувшего, рассуждай и рассуживай бестрепетно, а — невозможно... Меркнут лица, исчерпываются земные сроки, но остается здесь все неутоленное, все недоумения, боли, обиды, тревоги, — остается, если уметь слушать, призыв к разумности, к бережному обращению с жизнью. Федору Абрамову даровано сердце, способное слушать эту боль и этот призыв... В книгах Федора Абрамова всегда слышен ясный голос, обращенный к его героям: я не судья вам, а брат...»
В молодые годы мне, студенту филфака Ленинградского университета, довелось сдавать доценту Абрамову экзамен по советской литературе. Экзаменатор был строгий, насупленный, слова выговаривал, по-северному налегая на «о». Он мне поставил четверку, хотя я полагал, что знаю предмет на пятерку. И далее, живя в одном городе с Федором Александровичем, состоя с ним в одной писательской организации, наблюдая его — на трибуне, в товарищеской беседе, за рабочим столом, при решении общественных дел в Союзе писателей, я не раз имел случай удостовериться в его принципиальном неприятии завышенной оценки, пусть даже речь шла о близком ему по духу литературном явлении.
Уж кого любил Федор Абрамов со всей доступной ему нежностью, так это Василия Белова, но и тут никогда не распространял любовь на оценки тех или других сторон творчества Белова, применял в оценках свою меру строгости.
К наставничеству старших писателей над молодыми Абрамов относился не то чтобы отрицательно, нет... Но постоянно гнул свою линию: литературная школа, навык — дело второе; главное же для каждого идущего в литературу — его человеческая судьба, степень сопричастности с делами земными, социальный опыт, гражданский темперамент. Уроки Федора Абрамова далеки от каких бы то ни было литературных «штудий». Единственное, что советовал он молодым писателям, да и всем, кто обращался к нему за советом, так это знать правду жизни и не бояться ее говорить.
Сам Федор Абрамов постигал правду не только в глубоких раздумьях в заставленном книгами кабинете, он искал ее у себя на родине, в Верколе, где выстроил дом, жил год от году, — и повсюду, где русские люди пашут, сеют, косят, жнут, дают нам хлеб наш насущный, или, выражаясь по-современному, выполняют Продовольственную программу. Однажды мне довелось путешествовать вместе с Федором Александровичем по дальним сибирским глубинкам, во время декады искусства и литературы Ленинграда в Алтайском крае. Мы побывали в таких районах, куда не в любую погоду и доберешься: в Сорокине, Тогуле, Солонешном, Советском, Кош-Агаче. Абрамов (честное слово, я видел и дивился ему) не прятал в карман блокнота, записывал то, что говорили районные руководители и неруководители, переспрашивал, залезал в суть поднятого вопроса, оспаривал то, с чем не был согласен, улавливал всякое новое для него, сибирское словечко. Абрамов все время трудился; все благодушествовали за столами после трудов, а он откладывал вилку с ножом, брал в руки стило, исписывал блокнот за блокнотом. На него даже, я видел, косились: чего это он все протоколирует? А он не стеснялся. Он дорожил открывшейся возможностью прикоснуться к жизненной правде еще и с этой, новой стороны. И не очень надеялся на память; записал в блокнот — так-то лучше, верней.
Я не то чтобы завидовал Федору Александровичу — чего ж тут завидовать, у каждого пишущего своя метода... Мне были дороги сами собою вот эти мгновения наибольшей откровенности с далеко от меня, за горами живущими, незнакомыми и почему-то добрыми ко мне людьми. Я знал, что эти мгновения, речи, когда казалось, протяни руку — и вот она, истина, протекут сквозь сознание, как шумящие за окном сибирские реки — Катунь, Чумыш... И не хотелось спугнуть добросердечных собеседников блокнотом... А Федор Абрамов писал, переспрашивал, не стеснялся. И это воспринималось как должное. Работает человек, значит, так ему надо. Вид не праздного, не хлопающего ушами, а работающего, сосредоточенного на работе человека — наипочтенный из всех видов. Я думаю, если бы расшифровать все записанное Абрамовым в той поездке по Алтаю, получилась бы целая книга.
О чем говорили тогда в алтайской глубинке? О чем бы ни говорили, все поворачивалось на главное: на хлеб и на землю. Вначале хлеб на плодородной алтайской земле, а после уже все другое — и благоденствие каждой семьи, и процветание государства, и проблемы, и ценности, и культура. Абрамова интересовало решительно все: сколько зерна получают с гектара, как оплачивается труд хлебороба, в каких домах живут — в сельских, с огородом, или в многоэтажных, каменных, много ли пьют, по скольку детей рожают, уезжают дети или же остаются?..
