Алтайские блокноты Абрамова остались в архиве, зато мы знаем, как превращалась вот эта жадность Абрамова ко всякому факту нашей текущей жизни, эта его дотошность и нестеснительность — в острую, доказательную, корнями в историю уходящую и далеко прозревающую публицистику. Сколько верст исколесил Федор Абрамов со своим товарищем-соавтором Антонином Чистяковым по проселкам Новгородчины, сколько бесед провел с новгородскими лесными, болотными, озерными жихарями, сколько исписал блокнотов, можно только предположить. Но мы прочли очерки Абрамова и Чистякова (теперь, увы, тоже покойного): «Пашня живая и пашня мертвая», «От этих весей Русь пошла» — о сельскохозяйственном производстве и жизни людей сегодняшней новгородской глубинки, то есть Нечерноземья; очерки эти явились событием литературным, но, главное, они явили собою гражданский поступок, акт писательского мужества: сказать о том, что сегодня еще незаметно и вроде терпимо, о чем иным бы хотелось умолчать, — об уходящей из оборота пашне... В пылу машинизации, мелиорации, интенсификации, перевода на индустриальные рельсы и прочая, и прочая уходит, сжимается пашня, веками возделываемая крестьянами, — тот самый хлебородный гумус, основа всего.
Очерки Абрамова и Чистякова напомнили тем, у кого короткая память (такие есть, и немало), что преобразование русской деревни при всей своей благодетельной прогрессивности не отменяет накопленного в веках крестьянского опыта, что простые радости жизни в сельском доме, с усадьбой-огородом, домашней живностью, вблизи реки и леса, не заменяются коммунальными удобствами городского обитания. И если мы все безоглядно преобразуем, то потеряем главного нашего кормильца — крестьянина. А это невосполнимо.
В письме своим землякам, опубликованном в «Правде», Федор Абрамов опять-таки подымал указующий перст: берегите как зеницу ока завещанные вам пахарям-предками угодья — пашню, покосы, любите и уважайте свой труд, как любили и уважали великие труженики, ваши отцы и деды. Не уповайте на чью-то подмогу, на чудодейственную силу решения... Федор Абрамов взывал к человеческим чувствам своих земляков, к гордости, совести. И — доходило, такой доходчивостью обладал абрамовский голос.
Я помню тишину, воцарившуюся в зале заседаний Большого Кремлевского дворца на Шестом съезде писателей СССР, когда говорил Абрамов. Что он тогда говорил?.. Его речь напечатана множество раз. Но было в ней, в этой речи, что-то еще сверх сказанного — страсть, искренность, прикосновенность оратора к душам сидящих в зале. Парадных речей так не слушают, так им не хлопают; сам слушал и хлопал, помню... Это редко бывает: вдруг встать и хлопать в ладоши вместе со всеми, в едином порыве, чему-то такому, что жило, болело в тебе невысказанным и вот нашло слово...
И еще я видел, как аплодируют Абрамову собранные воедино его духоподъемным талантом очень разные люди, и сам аплодировал — на спектакле «Дом» в Ленинградском Малом драматическом театре. Этот спектакль шел еще при жизни Федора Александровича Абрамова. Все было ладно, уместно, проникновенно в этом спектакле: режиссура Льва Додина, игра актеров, решения художника. И сверх всего этого со сцены в зал поступали волны той жизненной правды, когда забываешь о сцене и прочих таких вещах, сопереживаешь, сочувствуешь, веришь, что муки, страсти, радости, судьбы людские в далеком селе Пекашине — касаются лично тебя, исполнены духовного смысла. И люди, именно люди, а не «герои», вызванные к жизни творческим даром Федора Абрамова, близки тебе, как братья и сестры. И говор, быт, житейские и другие проблемы нашего северного села волнуют тебя; глядишь на сцену с неубывающим интересом, потому как все не придумано, живо; что может быть интереснее жизни...
В учебном театре на Моховой я видел, в постановке Аркадия Кацмана и Льва Додина, пьесу Абрамова «Братья и сестры». Роли в ней исполняли студенты выпускного курса Театрального института. Талант автора, искусство режиссера в этом спектакле каким-то магическим образом соединились... нет, не с талантом, не с исполнительским мастерством юных актеров — все это было у них впереди, — с особенным даром молодости... Молодость ищет себе примера, не терпит фальши и полуправды, ее привлекает цельность личности, чистота помыслов. Все это будущие актеры нашли в романе Абрамова, в пьесе.
Но им не сыграть бы в спектакле с такой увлеченностью, страстью, самоотдачей, если бы режиссер Додин не привез их летом в Верколу, если бы они не наслушались северной певучей речи, не надышались бы пинежским воздухом, не нагляделись бы на зачарованную красоту человеческих лиц, сосновых боров, речных плесов, луговин, дедами строенных домов — сосновых крепостей, если не поработали бы вместе с веркольцами их крестьянскую работу, если не полюбили бы эту землю, этих людей. Студенты Театрального института жили в Верколе вместе с Федором Александровичем Абрамовым, почитали его как старшего брата.
И сыграли спектакль — как песню спели. Молодость сама по себе — драгоценный дар, талант, никакими сроками не возобновляемый. Я смотрел спектакль «Братья и сестры» в учебном театре на Моховой, и казалось, что вот, на глазах, родился молодежный театр, талантливый и неформальный, со своей «сверхзадачей» и со своим любимым писателем — Федором Абрамовым...
Федор Абрамов любил своих «Братьев и сестер» в учебном театре, любил свой «Дом» на сцене Малого драматического. Всю страсть, силу духа, литературный и жизненный опыт вкладывал он в создание спектакля, стал в театре своим человеком. Но это — «в свободное от работы время»...
На первом месте у Абрамова — писательский труд за столом, изо дня в день, без выходных и отпусков, мучительный, сладостный труд; годы сомнений, поисков, зачеркиваний, переписываний, суда над собою и миги согласия, счастливого сознания исполненного долга. Если окинуть мысленным взором серьезную прозу последних двух десятилетий, то можно без преувеличения сказать: Федор Абрамов своим примером природного пахаря на ниве нашей словесности, истовым служением жизненной правде и кровной ответственностью за судьбы Отечества пробудил к жизни целую плеяду писателей первой величины, одного с ним полета, непохожих, каждый сам по себе и словно соединенных аннибаловой клятвой.
Абрамов писал о деревне, старой и новой, но в его прозе нет ни одной нотки умиления патриархальной деревенщиной как от века данной житийной ценностью. Обладая острым даром социально-психологического анализа, будучи знатоком национального бытия в его исторической перспективе, писатель силою художественного таланта вывел на суд всенародного читателя северную русскую колхозную деревню, с ее трудовой нравственностью, с потерями и прибытками, как живое, развивающееся действующее лицо современности. В абрамовской деревне нет завораживающих стилизаций под старину. Его «деревенскую» прозу с одинаковым пониманием, сочувствием читают в городе и в деревне.
Уроки творчества, судьбы Федора Абрамова не всеми воспринимались одинаково. Для иных неудобной оказывалась пристрастность, приверженность писателя героям одного плана, другие выжидали, что будет дальше, как выберется автор из завязанных в одном романе, продолженных в другом, ужесточившихся в третьем коллизий. Бывало, говорили: «О прошлом писать легче. Вот когда он доведет повествование до наших дней, вот тут посмотрим, как выкрутится...»
Федор Абрамов не «выкручивался» — судьбы его героев складывались согласно линии жизни. Писатель прослеживал, предугадывал, куда пойдет эта линия, видел много дальше других — и советовал, обозначал повороты. Многие предсказания-советы из романов и очерков Абрамова впоследствии нашли себе отражение в аграрной политике партии, в решениях по сельскому хозяйству. Федор Абрамов — очень партийный писатель, может быть, в первую очередь — партийный. И потому бесстрашный, уверенный в своей правоте.
Смерть подводит черту под писательской судьбой, и тут возникает соблазн прикинуть: что было бы, если бы... Кладут на весы то, что бы мог еще сделать писатель, но чего нет. И тогда содеянное им — на другой чаше — вроде теряет в весе. Я думаю, что такое гадание непродуктивно — в литературном, нравственном, человеческом плане. Главный урок творчества и судьбы Абрамова, сегодня и надолго вперед, состоит в его правоте, оплаченной всей жизнью. Федор Абрамов жил с благородной жадностью — выйти на главные рубежи своего времени, с неубывающим максимализмом (тут мне приходит на память пример его земляка Михайлы Ломоносова). В свой срок он прожил несколько жизней: был крестьянином, солдатом, пролил кровь за Отечество, взошел к вершинам науки — литературоведения, и все увенчал заслуженной славой народного писателя. Его литературные труды по-крестьянски основательны, по-солдатски бесстрашны, по-научному объективны и дальнозорки, по-партийному страстно принципиальны. Жизнь Абрамова, писателя-гражданина, как бы мы ни скорбели о безвременной его кончине, в высшей степени состоялась, удалась — в этом главный ее урок.
