«Не верю, не верю выдуманному <...> «православию» нашему, не верю Федору Михайловичу Достоевскому <...>, его героям, прославлявшим «русского» Христа. Верю толстовскому Алеше Горшку. Да и почти все русские простые люди, лучшие из них, которых знавал, были равнодушны к религии и, если ходили в церковь, соблюдали праздники, то по-язычески <...>, лишь обычай и старину. Никаких «христианских» идей у них не было, молились, как Алеша Горшок, «только руками». Подавали нищему, помогали слабому, кормили сирот — и все это не зная «церковного писания, без поповских нравоучений (попы-то обычно и бывали жаднее всех)...»

Неприятен Соколову-Микитову и какой бы то ни было «олимпизм» — парение «над схваткой», органически невозможны для него непричастность чужому горю, бессердечие, самодовольство, равно как и беспочвенное прекраснодушие. Всю жизнь писатель искал — у себя в душе, в поступках людей, в истории, в любимых книгах — действенный противовес человеческому страданию, будь то война, насилие, недород, стихийное бедствие, потеря близкого человека... Святая святых Ивана Сергеевича — это «участие, милосердие и любовь», не отвлеченно-евангелические категории, а норма поведения для мужественного человека.

В этом качестве с наибольшей полнотой проявил себя писатель во время экспедиции по спасанию ледокола «Малыгин» в 1933 году, описанной им в документальной героической эпопее «Спасание корабля». Ледокол спасли, но на обратном пути от берегов Шпицбергена в Мурманск погиб в штормящем студеном море маленький вспомогательный пароход «Руслан». Часть команды ушла в пучину вод сразу, несколько человек держались на шлюпке шестеро суток. В живых осталось трое — их подобрал норвежский рыбачий бот.

Соколов-Микитов записал рассказ выжившего сигнальщика Бекусова. В этом рассказе все правда, все так и было: прыгнули в шлюпку без запаса еды, без теплой одежды, пресной воды; умирали один за другим; мертвых сбрасывали за борт, они плыли вслед за лодкой, в струе... Писателем только лишь найден ключ для рассказа (только лишь!), но рассказ в этом найденном ключе обретает свойство высокого искусства: звучит как реквием, как патетическая поэма, хотя слова просты, без малейшей претензии на литературный эффект. Страдания людей невыносимы, надежды на спасение нет никакой, но никто не предается отчаянию, не делает попыток приобрести хотя бы малейшую выгоду за счет своего ближнего; смерть принимают с каким-то безотчетным мужеством. Можно это назвать «героизмом», «самоотвержением», «верностью долгу»... Слова как будто незаметны в рассказе об экипаже «Руслана»; это написано сердцем, как почти все у И. С. Соколова-Микитова. Рассказ потрясает высотою духа, степенью сопричастности рассказчика подвигу-трагедии. Даже не хочется называть это литературным мастерством.

Мастерством владеет немалое число писателей, но ведь надо было оказаться в том месте, где участие, милосердие и любовь необходимы как воздух и пресная вода...

Я думаю, эта потребность быть вместе со своими соотечественниками в самых «горячих точках» побудила молодого Ивана Соколова-Микитова уехать из своей лесной Смоленщины к морю, ступить на палубу корабля, в первую мировую войну уйти медбратом в окопы, в гражданскую войну отправиться с продовольственной делегацией Западного и Северного фронтов на Украину, во второй половине жизни стать участником арктических экспедиций...

По окончании экспедиции по спасанию ледокола «Малыгин», в мае 1933 года, Ивана Сергеевича Соколова-Микитова пригласили в Кремль на беседу с И. В. Сталиным и членами Политбюро — об обстоятельствах гибели вспомогательного судна «Руслан» и спасении ледокола «Малыгин». В экспедиции участвовали сотни людей, но пригласили в Кремль Соколова-Микитова как самого беспристрастного, все видевшего, все помнящего, ни разу в жизни не покривившего душой, не позволившего себе самой малой толики лжи свидетеля.

Таким абсолютно правдивым участником-свидетелем эпохи является для нас писатель И. С. Соколов-Микитов.

Сам Иван Сергеевич выражал несогласие со своими биографами, когда те нарекали его «путешественником», «землепроходцем», «охотником»; он всегда был писателем, крестьянским по корню; владел всей палитрой русской реалистической прозы, начиная со сказки, притчи, этюда-были («былицы»), написал тончайшие по словесному рисунку, по-чеховски грустные, по-бунински полнозвучные, исполненные толстовского человекознания, горьковского социального провидения рассказы, повести, придал очень личное, соколовско-микитовское выражение традиционному жанру путевого очерка…

В критико-литературоведческих оценках творчества И. С. Соколова-Микитова не раз встречаешься с утверждением, что имя его не попало в кассету «модных» имен. Возможно, так оно и есть, но что значит «мода», как понимал ее сам писатель? От самооценок, пусть даже косвенно высказанных, он воздерживался, разве что в дневниках, письмах касался этой тонкой материи, демонстрируя всегда крайнюю скромность в отношении собственных литературных заслуг. Вышедшие из-под его пера рассказы он редко называет рассказами, чаще рассказиками...

В дневниках Ивана Сергеевича есть рассуждение касательно славы А. П. Чехова (чаще всего он обращался мыслями к А. П. Чехову как писателю в высшем смысле). «Не будь коротких «эстрадных» рассказиков (подчас очень глубоких и печальных) да чеховских пьес с говорливыми интеллигентами, тоскующими дамами, офицерами и профессорами, — Чехова, пожалуй, и не прославили бы. Ну кто из «широких» читателей Чехова помнит «Студента» или «Архиерея»? Знают «Налима», «Хирургию», «Вишневый сад»... Чехов умер давно, но и поныне современен! И какой зоркий глаз, какой точный и чистый язык!»

Я думаю, размышляя о славе Чехова, Иван Сергеевич имел в виду вообще судьбу русского писателя — и свою собственную тоже.

Биография И. С. Соколова-Микитова настолько богата яркими событиями, что в любой критико-биографической статье о нем собственно путь писателя, становление, движение таланта остаются как бы в тени...

Надо сказать, что первые шаги в литературу совсем еще молодой Иван Сергеевич Соколов-Микитов совершил при наиблагоприятном расположении звезд на его небосклоне. В 1910 году он приехал в Петербург (будучи исключенным из 5-го класса Смоленского реального училища «по малоуспеваемости и за дурное поведение», по «подозрению в принадлежности к ученическим революционным организациям»); в столице его как-то необыкновенно скоро пригрели писатели: А. М. Ремизов, А. И. Куприн, А. С. Грин, М. М. Пришвин. По-видимому, дело тут не столько в первых пробах пера смоленского неофита, сколько в чертах его характера, открытого, доброжелательного, мужественного. В Петербурге ему помогли самобытность, непохожесть, особенный, со своими выразительными средствами говор. Ну и талант, конечно!

Иван Соколов-Микитов ехал в Петербург поступать на сельскохозяйственные курсы; встреча с путешественником Сватошем, с писателями необычайно скоро меняет его жизненные планы (очевидно, семена пали на созревшую почву). Юноша Соколов-Микитов делает свои первые опыты на литературной ниве, мечта о странствиях обуревает его. Он уезжает в Ревель, недолгое время сотрудничает в «Ревельском листке». Здесь в первый раз ступает матросом на палубу корабля — и до конца жизни сохранит светлую, не замутненную тяготами морской службы благодарную любовь к морю, раздвигающему горизонты человеческой личности.

Как мы уже знаем, в первую мировую войну Соколов-Микитов уходит на фронт добровольцем, «братом милосердия» (перед отправкой на фронт покупает на рынке шинель и саблю; в этом деле вольноопределяющемуся помогает Александр Грин). В окопах бессмысленной империалистической бойни он получил уроки «участия, милосердия и любви»; все это прозвучит в его корреспонденциях с фронта (впоследствии в сочинениях) в особой соколовско-микитовской, сдержанной, мужественной, берущей за душу тональности.