По счастью — ух, гора с плеч! — все кончается миром и ладом, как у добрых людей. (Только тесемка на рубашке лопнула и всего-то.) Насте дороже синица в руку (инженер), нежели журавль в небе (Пашка). Настя красиво, с румянцем на щеках гневается на Пашку, после плачет, жалуется ему, что инженер и так извелся от ревности, собрался уезжать из Быстрянки. Пашка сажает Настю в свою машину, везет ее к инженеру мириться. Это — последнее Пашкино доброе дело в Быстрянке. Тут и рассказу конец.

Но остаются другие ходы, варианты развития сцены в Настиной спальне. Остается пища для додумывания — и читателям, и самому автору. Можно, конечно, остановиться на том, что сказано о герое в уже упоминавшемся «Послесловии» к фильму: «Это добрый, отзывчивый парень, умный, думающий, но несколько стихийного образа жизни. Он не продумывает заранее наперед свои поступки...» Но это — о фильме, в фильме парень другой. В рассказе «Классный водитель» Пашка Холманский совершает деяние недоброе, наказуемое если не по кодексу, то по закону житейской нравственности — за шкоду. У них же, у Насти с инженером — любовь... Может быть, и правда, Пашка руководствуется порывом: «душой своей, тонкой и поэтичной, — обнаружить в жизни гармонию». Но «гармония»-то чужая. Ломиться к ней ночью в окошко, к чужой «гармонии», нехорошо, не по-людски...

И остается раз навсегда заданным, не движущимся, не разрешающимся противопоставление простого, стихийного, красивого Пашки интеллигентному, нервному, не уверенному в себе инженеру. Почему «простой» Пашка изначально выше — по всем человеческим статям — «интеллигентного» инженера? Так сам себя понимает классный водитель — выше, — и, кажется, автор с ним заодно. И откуда в простом алтайском шофере эти суперменские замашки, и куда они его заведут? (Тут надо помнить, что и конечном счете инженер выигрывает у Пашки — не в «пешки», а Настю, может статься, Пашкину судьбу.)

Шукшин не мог не задать себе эти вопросы. Однозначно ответить на них он тоже не мог. Ответил однажды — в фильме «Живет такой парень» — и сразу же засомненался, так ли ответил. За ответами он обращался к единственной всезнающей ответчице — Жизни, глядел ей в глаза, задумывался, по-шукшински шевелил лемеха скул — и находил погрешности против Правды в им же сделанном, написанном, поставленном на экране. И тотчас принимался за новое, чтобы было по Жизни, то есть по Правде.

Вскоре после выхода в свет кинофильма «Живет такой парень» Шукшин написал статью «Нравственность есть Правда», и в ней еще одно суждение о герое фильма: «...я хотел рассказать о хорошем, добром парне, который как бы «развозит» на своем газике доброту людям... Ну и делай — не кричи об этом, рассказывай... Нет, мне надо было подмахнуть парню «геройский поступок»... Сработала проклятая въедливая привычка: много видел подобных «поступков» у других авторов, и сам «поступил» так же...»

Примерно в это же время Шукшин пишет рассказ «Сураз», держа в памяти «Классного водителя» (возможно, и подсознательно). Спирька Расторгуев тоже алтайский шофер, как Пашка Холманский, он тоже красивый («маленький Байрон» — так звала его в детстве учительница «из эвакуированных», до тех пор звала, пока маленький Спирька не обложил ее матом) — и злой, до зверства безудержный в злобе, уже наказанный — по статье. И — добрый, как Пашка: привезет машину дров беспомощным деревенским старикам и ничего с них не возьмет, разве стакан водки. Свою красоту Спирька поистрепал, оделяя добротой одиноких бабенок во всей округе. Тоже, поди, порывался «обнаружить в жизни гармонию», как Пашка, но Пашке немного за двадцать, а Спирьке уже тридцать шесть.

И тот же, что в «Классном водителе», традиционный в литературе треугольник: одна женщина, двое мужчин. Ирина Ивановна — учительница пения, Сергей Юрьевич — учитель физкультуры и Спирька Расторгуев. Интеллигентная супружеская пара и простой шофер. Ну, конечно, учитель физкультуры — это не рафинад интеллигентности, но, если взять в скобки слово «физкультуры», останется слово «учитель». Значит, интеллигент. Опять судьба свела на узкой дорожке «простого» с «интеллигентным».

Главная, все решающая сцена в рассказе «Сураз», так же как и в рассказе «Классный водитель», — это приход красивого, по-суперменски уверенного в своем праве мужчины — незваным — к чужой женщине. У Спирьки еще и опыт, и смертная обида на свою, так и не улыбнувшуюся ему судьбу. И какая-то подлая, бесстыдная торопливость — взять свое. И... «Он молил в душе: «Господи, помоги! Пусть она не брыкается!» Он повлек к себе женщину... И поцеловал. И погладил белое нежное горлышко... И тут вошел муж...»

Мы знаем, что было дальше, давайте еще раз прочтем у Шукшина:

«Вышли на крыльцо. Шатун сработал, Спирька поле: тел вниз с высокого крыльца и растянулся на сырой соломенной подстилке, о которую вытирают ноги».

Потом...

Спиридон Расторгуев ночью, с ружьем, крадется в жилище учителей — отомстить; но не выстрелил, пожалел. И это еще не все: Спирька рисует в своем воображении (по инерции, вяло) сладостную картину мести. Вот он подвешивает учителя к потолку, за ноги, а его жену, учителку, «исцеловывает всю... до болячки, чтоб орала». Вот она — бездна, «фильм ужасов», вот куда может завести, в общем, здорового человека простодушное вначале его суперменство. Шукшин прослеживает, проигрывает до конца такую психологическую, нравственную эволюцию своего героя (от «развозчика добра» до сеятеля зла).

Однако нарисованная Спирькой в воображении картина не вдохновляет его, не побуждает к действию. И еще всплывает другая картина: вот его, связанного, ведут, чтобы затем расстрелять — поделом. Ему-то ладно, ему все равно, а мать будет плакать.

«Зло» борется с «добром» в Спирькиной душе, победить не может ни то, ни другое. В крайнем отчаянии, унижении, раскаянии, не в силах поладить с собою, Спирька бежит на кладбище, прижимая к груди двустволку...

Но стреляться на кладбище — это противно характеру Спирьки (книга, в которой напечатан «Сураз» — при жизни автора, — названа «Характеры» не зря; у Шукшина все не зря, из его песни слова не выкинешь). Спиридон Расторгуев не только не застрелился на кладбище, но еще и обругал безответных мертвецов, сам же отправился ночевать к буфетчице Верке. Утром он еще раз навестит учительскую пару, пообещает учителю «уработать» его — и не поверит в свое обещанье. Он упьется унижением при встрече с дружками-односельчанами, возьмет путевку в дальний рейс и уедет...

Последние страницы в рассказе «Сураз» бессобытийны, бесфабульны, что, в общем, не очень характерно для прозы Шукшина. Герою дается возможность побыть наедине с самим собою, а нам, читателям, — заглянуть в «бездны» его... хочется сказать «духа», но это слово не то, не годится оно для Спирьки, не подходит к нему. Вводя нас во внутренний, подспудный, подсознательный мир своего героя, Шукшин подымается до откровений и мастерства психологической прозы, соизмеримых с классикой. И все по-шукшински предметно, зримо, без внутренних монологов персонажа, без авторского указующего перста. Доброе противоборствует злу не в рассуждении, не в диспуте, а как-то так, опять же стихийно...

В этом месте моих рассуждений я хотел бы сказать и о том, что «Сураз» написан в традиции «Преступления и наказания». Едва ли бы Спирька вышел из-под пера Шукшина таким, каким мы знаем его, если бы не было Родиона Раскольникова. Там — Родион, здесь — Спиридон; там — Раскольников, здесь — Расторгуев.

...Я вижу, как задвигались желваки на скулах у Василия Макаровича. Будь он жив, он бы мне возразил: «Не надо!» Это его любимая, много значащая для него, остерегающая фраза: «Не надо!»

Но вернемся к рассказу «Сураз»...

Еще полстраницы дается Спирьке, чтобы напоследок пожить, посмотреть на цветы и на пташек. Это нужно ему, он не только итог военного лихолетья, безотцовщины — мать в подоле принесла, «сураз», — но и дитя природы... Далее следует, как в кино, смена планов. Спирька удаляется от нас. Он «...долго сидел неподвижно. Может, думал, может, плакал». О чем он думает? Это оставлено автором нам, читателям, — додумывать Спирькины думы.