«Есть, сэр, два пятьдесят один прямо по курсу».

«Два пятьдесят прямо по курсу».

«Два пятьдесят прямо по курсу».

«Два пятьдесят девять, прямо, прямо-о-о по курсу», и мы скользим прямо среди этих сетей с минами, и в гавань. (Норфолк 1944-го, после чего я с судна смылся.) Почему ж лоцман выбрал старого Керуаха? (Kerouac’h, стародавняя свара из-за написания между моими дядьями). Да потому что у Керуаха рука твердая, крысы вы, писать не умеете, а тем паче читать книжки.

В общем, имя мое на паспорте «Джон», а однажды было Шон, когда О’Ши и я пришили Райана, а Мёрфи ржал, а Райана мы пришили, так, просто в пабе.

«А ваше имя?» — спрашиваю я.

«Юлисс Лебри».

Над подушным покрывалом было генеалогическое древо его семьи, часть которой зовется Лебри де Лудеак, за коей он, очевидно, послал приуготовительно к моему прибытию. Но ему только что грыжу вырезали, поэтому он в постели, и врач его обеспокоен и говорит ему делать то, что положено, а потом уходит.

Поначалу я не очень понимаю. «Он еврей? Притворяется французским аристократом?», потому как что-то в нем сперва выглядит еврейским, я в смысле особенный расовый тип, который замечаешь иногда, чисто костлявый семитский, змеиный лоб, или, скажем, орлиный, и этот длинный нос и смешные спрятанные дьяволовы рожки там, где с боков начинается лысина, и наверняка под этим одеялом у него должны быть долгие тонкие стопы (в отличие от моих толстых коротких жирных крестьянских ступней), такие, что ему приходится переваливаться со стороны на сторону по-жопацки, то есть выпятив и ступая на пятки, а не на перед подошв. И его хлыщеватые восхитительные прихваты, его аромат Ватто, его глаз Спинозы, его Симор-Глассова (или Симор-Уайзова) элегантность, хотя я затем понимаю, что никогда раньше не видел никого такого на вид, кроме как на острие своего копья в другой жизни, натуральный храбрец, ездивший долгими дорогами на дилижансе из Бретани в Париж, может, с Абеляром, лишь бы глянуть одним глазком, как турнюры колышутся под канделябрами, у него были делишки на редких кладбищах, от большого города его потом тошнило, и он возвращался к своим ровно распределенным деревьям, сквозь которые, по крайней мере, скакун его знал, как иноходить, рысить, галопировать или срываться с места. Парочка каменных стен между Комбуром и Шансекре, какая тут разница? Ну прям элегантный.

О чем я ему незамедлительно и сообщил, по-прежнему всматриваясь в его лицо и тщась определить, не еврей ли он, но нет, нос его был ликующ, как бритва, голубые глаза вялы, его дьявольские рожки бесспорны, ноги наружу не показывались, французский выговор предельно ясен всем, даже старому Карлу Эдкинсу из Западной Виргинии, будь он тут, всякое слово должно быть понято. Ах я, встретить старого благородного бретонца, как сказать Габриэлю де Монтгомери, что пошутили и будет. Ради такого человека армии соберутся.

Таково старое волшебство бретонского аристократа и бретонского гения, о коем юный господин, поэт Мэтью Арнольд сказал: «Нота кельтского происхождения, что проявляет некое оккультное свойство в знакомом предмете, либо окрашивает его, неведомо как, “светом, что николи не падал на море или сушу”».

Kudos[78] вообще, но довольно, принимаемся за беседу на один укус. (Опять же, дорогие американцы из моих родных краев, на драном французском по сравнению с тем английским, на котором говорят в Эссексе.) Я: — «Ах, сье, бля, еще коньяку».

«Вот, пожалуйста, ятый». (Тут шуточка со словом «приятель», и дайте-ка я задам вам всего один вопрос, читатель. Где еще, кроме как в книжке, вы можете вернуться и наверстать то, что пропустили, мало того, насладиться этим и поддержать, и на хер послать? Какой-нибудь австраляк вам это рассказывал?)

Я говорю: «Но ох ты ж, элегантный же вы субъект, эгей, ась?»

Ответа нет, лишь яркий взгляд.

Я себя чувствую так, что дундук должен объясниться, пялюсь на него. Голова его повернута попугаячьи к романисту и дамам. В глазах романиста подмечаю проблеск интереса. Может, он легавый, раз сочиняет полицейские романы. Спрашиваю у него через подушки, знает ли он Сименона? И читал ли Дэшила Хэммета, Реймонда Чандлера и Джеймса М. Кейна, не говоря уже про Б. Травена?

Я б лучше мог удариться в долгие серьезные разногласия с м. Юлиссом Лебри, читал ли он Николаса Бретона Английского, Джона Скелтона Кембриджского, либо непревзойденно грандиозного Генри Воэна, не говоря уж о Джордже Герберте — и вы б могли добавить, либо Джона Тейлора, Водного Поэта Темзы?

Мы с Юлиссом и слова вставить не можем в собственные мысли.

Но я дома, никаких в этом сомнений, вот только захоти я клубнички или высвободить язычок на башмачке Алисы, старый Геррик[79] в могиле своей и Юлисс Лебри оба наорали б на меня, чтоб я ничего не трогал, и вот тогда-то я полирую лафитник и мелю дальше.

В общем, Юлисс затем стеснительно поворачивается ко мне и просто кратко смотрит мне в глаза, а потом от меня, ибо знает, что никакая беседа не возможна, когда у всякого Господа и его благословенного кошака в придачу имеется мнение обо всем на свете.

Но он смотрит и говорит: «Подойдите посмотрите мою генеалогию», что я и делаю, послушно, в смысле, я уже все равно больше ни черта не вижу, но вожу пальцем по сотне старых имен, и впрямь ветвящихся во все стороны, сплошь имена финистерские, а также с Côtes du Nord и морбианские.

Ну вот задумайтесь на миг об этих трех именах:

(1) Биан

(2) Маан

(3) Морбиан

Ан? (ибо «Мор» на бретонском кельтском означает всего-навсего «Море».)

Я слепо ищу это старое бретонское имя Даулас, коего «Дулуоз» было вариацией, изобретенной мною просто смеху ради в моей писательской юности (брать его своим именем у себя в романах).

«Где записи о вашей семье?» — рявкает Юлисс.

«В “Rivistica Heraldica”!» — ору я, когда надо было сказать «Rivista Araldica», что суть итальянские слова, означающие: «Геральдический обзор».

Он это записывает.

Снова входит его дочь и говорит, что читала какие-то мои книжки, переведенные и опубликованные в Париже тем издателем, который вышел на обед, и Юлисс удивлен. Фактически его дочь хочет у меня автограф. Фактически я очень Джерри Льюис[80] собственной персоной на Небесах в Бретани в Израиле, улетает вместе с Малахией[81].

Все шутки в стороны, м. Лебри был и остается, ого-го, асом. Я даже настолько далеко зашел, что поухаживал за собой, себе по собственному приглашению (но с вежливым (?) э?) третьим коньяком, что, как я тогда подумал, повергло в ужас romancier de police, но он в мою сторону даже не взглянул ни разу, словно бы изучал отпечатки моих ногтей на полу (или ворс).

Суть же дела в том (снова это клише, но нам нужны дорожные вехи), что я и м. Лебри до посинения болтали о Прусте, де Монтерлане, Шатобриане (тут я сказал Лебри, что у него такой же нос), Саскачеване, Моцарте, а потом заговорили о тщете сюрреализма, прелести прелести, Моцартовой флейте, даже Вивальдиевой, ей-богу, я даже упомянул Себастьяна дель Пьомбо[82] и как тот еще безжизненней Раффаэло[83], а он парировал мне удовольствиями от доброго ватного одеяла (в коем месте я паранойяльно ему напомнил о Параклете[84]), и он продолжал разглагольствовать о славе Арморики (древнее имя Бретани, ar — «на», mor — «море»), и тогда я ему сказал с тире мысли или дефисом: «C’est triste de trouver que vous êtes malade, Monsieur Lebris» (произносится Лебрисс), «Грустно обнаружить, что вы больны, мсье Лебри, но радостно видеть, что вас окружают ваши любимые, поистине, в чьем обществе я бы всегда желал находиться».