Пойду я зажгу свечи Мадонне, живописну Мадонну да съем мороженого, бенни с хлебом. «Дурь с солониной», — как говорил Бхикку Бубу. Поеду на юг Сицилии зимой, стану изображать маслом воспоминания об Арле. Куплю пианино, и сам Моцарт мне не брат — Напишу долгие печальные сказы о людях в легенде моей жизни — Эта часть — мое кино, давайте-ка вашу послушаем.

Где-то среди моих десяти дней в Париже (и Бретани) было мне какое-то озарение, которое, похоже, снова меня изменило, к тому, что, наверное, еще семь лет или больше будет моим лекалом, по сути, сатори: японское слово, означающее «внезапное озарение», «неожиданное пробуждение» или же просто «дали в глаз». Как бы там ни было, что-то и впрямь случилось, и в моих первых грезах после этой поездки, а я теперь дома, перегруппирую все смешанные богатые события тех десяти дней, похоже, что сатори мне вручил таксист по имени Реймон Байе, а в другие разы мне кажется, это мог оказаться и мой паранойный страх на туманных улицах Бреста, Бретань, в 3 часа ночи, а еще иногда я считаю, что это был мсье Кастельжалу и его ослепительно-красивая секретарша (бретонка с иссиня-черными волосами, глаза зеленые, передние зубки со щелочкой в самый раз в съедобельных губках, белый шерстяной вязаный свитер, с золотыми браслетами и духами), либо официант, который мне сказал: «Paris est pourri» (Париж прогнил), или же исполнение Моцартова «Реквиема» в старой церкви Сен-Жермен-де-Пре с ликующими скрипачами, махавшими от радости локтями, поскольку пришло столько уважаемых людей, забили все скамьи и особые стулья (а снаружи туманится), или же, во имя Небес, что? Прямые аллеи деревьев садов Тюильри? Или ревущий размах моста над гремучей праздничной Сеной, по которому я шел, держась за шляпу, зная, что дело не в мосте (выстроенном на скорую руку на Quai des Tuileries[5]), но это меня мотает от обилия коньяка и нервов, и без сна, и от реактивного авиалайнера всю дорогу от Флориды, двенадцать часов с аэропортовыми треволнениями, или тут бары, или муки, мешают?

Как и в прежней автобиографической книге, здесь я стану пользоваться своим подлинным именем, полным в данном случае, Жан-Луи Лебри де Керуак, поскольку вся история — о моем поиске этого имени во Франции, и я не боюсь выставить настоящее имя Реймона Байе под пристальные взоры общественности, потому что, в связи с тем фактом, что он мог оказаться причиной моего сатори в Париже, могу о нем сказать единственное — он был любезен, добр, умел, хиппов, отчужден и множество всего другого, а преимущественно просто-напросто таксист, которому выпало везти меня на летное поле Орли на обратном пути домой из Франции, и у него, само собой, из-за этого не будет неприятностей. А кроме того, вероятно, и не увидит никогда своего напечатанного имени, потому что столько книг нынче публикуется в Америке и Франции, что ни у кого нет времени за ними всеми следить, а если ему кто-нибудь скажет, что имя его пропечатано в американском «романе», он, вероятно, и не отыщет никогда, где купить его в Париже, если его вообще переведут, а если и найдет, ему не повредит прочитать, что он, Реймон Байе, превосходный джентльмен и водитель такси, которому удалось впечатлить американца, везомого за деньги в аэропорт.

Compris? [6]

Но я же говорю, не знаю, как мне досталось это сатори, а сделать тут можно одно — начать сначала и, может, я найду прямо в поворотной точке истории и отправлюсь радоваться до самого ее конца, сказки, рассказываемой ни по какой иной причине, а только за компанию, что есть иное (и мое любимое) определение литературы, сказки, которую рассказывают за компанию и дабы научить чему-нибудь из религии, либо религиозному почтению, о подлинной жизни, в этом подлинном мире, который литература должна (и здесь так и делает) отображать.

Иными словами, и после этого я заткнусь, придуманные истории и романтические романы о том, что произойдет, ЕСЛИ, — для детей и взрослых кретинов, которые боятся прочитать себя в книжке ровно так же, как могут бояться смотреть в зеркало, когда болеют или ранены, или с бодуна, или с ума сошли.

Книжка эта скажет, по сути, пожалейте всех нас и не злитесь на меня за то, что я все это написал.

Я живу во Флориде. Прибыв в пригороды Парижа на большом реактивном лайнере «Эр Франс», я заметил, как зелены северные местности летом, потому что зимние снега стаяли прямо на этот луг слизнелютиков. Зеленее любой опальмеченной земли когда угодно, а особенно в июне перед тем, как август (Août) все иссушит. Самолет коснулся земли без джорджианского сучка и задоринки. Тут я имею в виду тот самолет, полный выдающихся респектабельных атлантцев, что нагрузились подарками году в 1962-м и отправились назад в Атланту, и тут лайнером пульнуло в ферму, и все погибли, он даже от земли не оторвался, и пол-Атланты вымерло, а подарки разбросало, и они сгорели над всем Орли; огромная христианская трагедия, французское правительство там вообще не виновато, поскольку летчики и экипаж стюарда все французские граждане.

Самолет коснулся земли как надо, и вот мы в Париже серым холодным утром в июне.

В аэропортовом автобусе американский эмигрант спокойно и радостно курил трубку и беседовал со своим приятелем, только что прибывшим другим самолетом, вероятно, из Мадрида или чё-то вроде. В моем же самолете я не разговаривал с усталой американской девушкой-художницей, потому что над Новой Шотландией она заснула в одинокой холодрыге после истощения Нью-Йорка и оттого, что пришлось покупать миллион выпивок тем, кто за нее там нянькался, да и не мое это дело вообще. В Айдлуайлде она поинтересовалась, не собираюсь ли я искать в Париже мою старую зазнобу? Нет. (А по-хорошему, надо бы.)

Ибо в Париже я был человеком одиночей некуда, если такое возможно. Шесть утра и дождь, и я сел на аэропортовый автобус в город, поближе к Les Invalides[7], потом на такси под дождем, и я спросил у шофера, где тут гробница Наполеона, потому что знал, она тут где-то рядом, не то чтоб важно, однако после периода, как я его воспринял, хмурого молчания он наконец ткнул пальцем и сказал «là» (там).

У меня все чесалось, так хотелось посмотреть Sainte Chapelle[8], где Святой Луи, король Франции Людовик IX, установил кусок Истинного Креста. Мне так и не удалось даже близко, только десять дней спустя, пролетая мимо в такси Реймона Байе, и он про нее упомянул. Еще не терпелось мне посмотреть церковь St Louis de France на острове Святого Людовика в речке Сене, потому что так называется церковь, где меня крестили в Лоуэлле, штат Массачусетс. Когда я наконец до нее добрался и посидел со шляпой в руке, глядя, как парни в красных куртках дуют с алтаря в длинные трубы, на орган наверху, красивые средневековые cansòs, они же кантаты, от которых у Генделя слюнки текут, как вдруг мимо проходит женщина с детишками и мужем и кладет двадцать сантимов (4¢) в мою бедную измученную непонятую шляпу (которую я держал кверх тормашками от благоговения), поучить их caritas, оно же милости с любовью, что я принял, дабы не смущать ее учительских инстинктов, либо детишек, а мама моя дома, во Флориде, сказала: «Чего ж тогда ты не положил эти двадцать сантимов в ящик для бедных?», о чем я забыл. Маловато, чтоб о них призадуматься, а кроме того, первым делом, оказавшись в Париже, после того как вымылся в своем гостиничном номере (с большой круглой стеной внутри, за ней колодец трубы, наверное), я дал франк (20¢) французской нищенке прыщавой, говорившей: «Un franc pour la Française» (франк француженке), а потом еще дал франк нищему дядьке в Сен-Жермен, коему потом заорал: «Vieux voyou!» (Старый хулиган!), а он рассмеялся и говорит: «Что? Хули-ган?» Я говорю: «Да, ты старого французского канадца не проведешь», и сегодня интересно вот, обиделся ли он, потому что на самом деле я хотел сказать: «Guenigiou» (старьевщик), а вылетело «voyou».