«Под арестом?»

«Вполне. Дорогой мой дружище, нельзя приезжать в Англию с пятнадцатью бобами».

«Дорогой мой дружище, вы не вправе арестовывать американца».

«Еще как вправе, если у нас есть основания для подозрений».

«Вы не верите, что я писатель?»

«Откуда же нам это знать».

«Но я на поезд опоздаю. Он с минуты на минуту отправится».

«Дорогой мой дружище…» Я порылся в сумке и вдруг нашел журнальную заметку обо мне и Генри Миллере как писателях, и показал ее таможеннику. Он просиял:

«Генри Миллер? Это до крайности необычайно. Его мы задерживали несколько лет назад, он вполне себе Нью-Хейвен расписал». (То была Новая Гавань помрачнее, чем в Коннектикуте с ее рассветными угольными дымами.) Но таможенник стал неимоверно доволен, еще разок проверил, как меня зовут, в статье и по документам, и сказал: «Ну, я боюсь, теперь мне придется всему рассыпаться в улыбках и рукопожатиях. Мне ужасно жаль. Мне кажется, мы можем вас впустить — при условии, что вы покинете Англию в течение месяца».

«Не беспокойтесь». Поскольку негр орал и бился где-то внутри, а мне было кошмарно грустно оттого, что он не добрался до другого берега, я побежал к поезду и едва на него успел. Все веселые студенты расположились где-то впереди, и вагон был мой целиком, и мы безмолвно и быстро отправились в славном английском поезде по сельской местности былых Блейковых ягнят. И я был в безопасности.

Английская местность — тихие фермы, коровы, луга, торфяники, узкие дороги и фермеры на велосипедах, ждущие на переездах, а впереди субботний вечер в Лондоне.

Городские окраины в предвечерье как старая греза о солнечных лучах сквозь послеполуденные деревья. Вышел на вокзале Виктория, где некоторых студентов встречали лимузины. С торбой на горбе, взбудораженный, я пошел в сгущавшихся сумерках по Букингем-Палас-роуд, впервые видя долгие пустые улицы. (Париж — женщина, а вот Лондон — независимый мужчина, пыхающий в пабе трубкой.) Мимо дворца, по моллу через Сент-Джеймс-парк, на Стрэнд, потоки машин и выхлопы, и потрепанные английские толпы, вышедшие в кино, Трафальгарская площадь, дальше на Флит-стрит, где движение меньше и пабы тусклее, и печальные боковые переулки, почти до самого собора Святого Павла, где все стало слишком уж Джонсониански печально. Поэтому я повернул обратно, усталый, и зашел в паб «Король Лад» за шестипенсовым валлийским гренком с сыром и крепким портером.

Я позвонил своему лондонскому агенту по телефону, рассказал о своем затруднении. «Дорогой мой дружище, это ужасное невезение, что меня сегодня днем не было. Мы навещали мать в Йоркшире. Вас пятерка выручит?»

«Да!» Поэтому я сел на автобус до его нарядной квартиры у Букингемских ворот (прошел в аккурат мимо, когда только слез с поезда) и поднялся познакомиться с достойной пожилой парой. Он с козлиной бородкой и камином, и скотч мне предложил, рассказал о своей столетней матери, которая читает насквозь «Историю английского общества» Тревельяна. Хомбург, перчатки, зонтик — всё на столе, свидетельствуя о его образе жизни, а я себя чувствовал американским героем в старом кино. Далеко ж я ушел от малыша под мостом через речку, грезящим об Англии. Они накормили меня сандвичами, дали мне денег, и я пошел гулять по Лондону, упиваясь туманом в Челси, бобби бродят во млечной дымке, думая: «Кто задушит бобика в тумане?» Тусклые огни, английский солдат прогуливается, обернув одну руку вокруг своей девушки, а из другой руки ест рыбу с картофелем, гудят такси и автобусы, Пиккадилли в полночь и компашка Тедди-Боев спрашивает у меня, знаю ли я Джерри Маллигена. Наконец я снял за пятнадцать бобов номер в отеле «Мэплтон» (на чердаке) и долго божественно спал с открытым окном; наутро карильоны дули целый час около одиннадцати, и горничная внесла поднос тоста, масла, повидла, горячего молока и чайник кофе, пока я лежал там, пораженный.

А днем Великой пятницы небесное представление «Страстей по Матфею» хором собора Святого Павла, с полным оркестром и особым служебным церковным хором. Я почти все время проплакал, и было мне видение ангела у мамы на кухне, и меня снова потянуло домой в сладкую Америку. И я понял, что не важно, если мы грешим, что отец мой умер только от нетерпения, да и все мои мелкие досады не имеют значения. Святой Бах говорил со мной, а передо мной был великолепный мраморный барельеф, показывающий Христа и трех римских солдат, внемлющих: «И рек им он, не чини насилия никакому человеку, не возводи напраслины и будь доволен жалованьем своим». Снаружи, когда я обходил великий шедевр Кристофера Рена и увидел мрачные заросшие руины гитлеровского блица вокруг собора, я узрел свою собственную миссию.

В Британском музее я поискал свою семью в «Rivista Araldica», IV, стр. 240, «Лебри де Керуак. Канада, первоначально из Бретани. Синий на золотой полосе с тремя серебряными гвоздями. Девиз: “Люби, трудись и страдай”».

Мог бы догадаться.

В последний миг я открыл «Старый Вик», ожидая своего поезда к судну в Саутгемптон. Давали «Антония и Клеопатру». То было изумительно гладкое и прекрасное представление, слова и всхлипы Клеопатры прекраснее музыки, Энобарб благороден и силен, Лепид крив и потешен на пьянке на лодке у Помпея, Помпей воинственен и жёсток, Антоний матер, Цезарь зловещ, и хотя в антракте культурные голоса в вестибюле критиковали Клеопатру, я знаю, что видел Шекспира так, как его и надо играть.

В поезде по пути в Саутгемптон мозговые деревья росли из Шекспировых полей, а грезящие луга полны ягнячьих точек.

Американскому бродяге в наши дни трудно бродяжить ввиду усилившегося полицейского наблюдения на шоссе, железнодорожных сортировках, морских побережьях, речных днах, набережных и в тысяче-и-одной пряточной норе в промышленной ночи. В Калифорнии барахольщик, первоначальный исконный типаж, который ходит из города в город с припасами и постелью на спине, Бездомный Брат, уже практически исчез, вместе с древней золотопромывающей пустынной крысой, который, бывало, бродил с надеждой в сердце по бедующим городкам Запада, что ныне до того процветают, что старые бродяги им больше не надобны. «Дяде тут больше никакие барахольщики не нужны, хотя они и основали Калифорнию», — сказал один старик, прятавшийся с банкой фасоли и индейским костерком на дне речки за Риверсайдом, штат Калифорния, в 1955 г. Огромные зловещие налогооплаченные полицейские машины (модели 1960-го с поисковыми прожекторами без чувства юмора) с большой вероятностью в любой момент накинутся на бродягу-сезонника в его идеалистической припрыжке к свободе и холмам святого безмолвия и святого уединения. Нет ничего благороднее, нежели мириться с кое-какими неудобствами, вроде змей и пыли, ради абсолютной свободы.

Сам я был бродяга, но лишь в определенной степени, как видите, поскольку знал, что настанет такой день, когда мои литературные устремления вознаградятся защитой общества — я не был настоящим бродягой безо всякой надежды, кроме той разве тайной вечной, которую заполучаешь себе, ночуя в пустых товарных вагонах, летящих вверх по долине Салинас на жарком январском солнышке, полном Золотой Вечности, к Сан-Хосе, где старый сезонник, на вид гад гадом, поглядит на тебя хмурыми губами и предложит что-нибудь съесть, да и выпить в придачу — прямо возле путей или на дне речки Гуадалупе.

Исконная мечта бродяг лучше всего выражалась в прелестном небольшом стихотворении Дуайта Годдарда в его «Буддистской библии»:

В Америке всегда присутствовала (если заметите отчетливую Уитменову тональность этого стихотворения, вероятно, написанного старым Годдардом) отчетливая особая мысль о пешеходной свободе, что восходит еще ко дням Джима Бриджера и Джонни Яблочное Семечко, а ныне длится исчезающей группой матерого старичья, которое видишь по временам на шоссе через пустыню — ждут, чтобы автобус подбросил их недалеко до городка, где можно побираться (или поработать) и пожрать, или скитаются по восточной части страны, приставая к «Армии спасения» и двигаясь дальше из города в город, от штата к штату, к неизбежному проклятию трущоб больших городов, когда ноги больше не держат. Тем не менее не так давно в Калифорнии я сам видел (глубоко в овраге у железнодорожных путей за Сан-Хосе погребенные в эвкалиптовой листве и благословенном забвенье лоз) вечером кучку картонных и кое-как выстроенных времянок, где перед одной сидел пожилой человек, пыхая своим табачком «Грейнджер» за 15¢ из кукурузной трубки (в горах Японии полно бесплатных хижин и стариков, что перхают над корневыми отварами, дожидаясь верховного просветления, кое достижимо лишь через по временам полное уединение).