И ты никого не побуждаешь ко злу, либо же зеницы глазниц твоих и прочее жариться будут на ирокезском колу и самим дьяволом притом, тем, кто предпочел Иудой закусывать. (Из Данте.)

Что б скверного ни сделал ты, оно к тебе возвратится стократ, до йоты и титла, законами, какие действуют в том, что наука нынче зовет «углубляющимся таинством исследований».

Ну так исследи-ка заново, Крейтон[73], когда твои разыскания завершатся, Гончий Пес Небес оттащит тебя прямиком к Хызяину.

В общем, захожу я в тот бар, чтоб чемодан свой не упустить с его благословенными пожитками, как будто этот Джо Э. Льюис, комик, мог бы попробовать забрать свое с собой на Небеса, пока жив на земле, сами шерстинки котов твоих у тебя на одежде благословенны, и потом мы все вместе можем пялиться и рты разевать на динозавров, ну, в общем, вот этот бар, и я в него вхожу, сижу немножко, возвращаюсь через две двери, чемодан на месте наконец и привязан к цепи.

Ярыжки ничего не говорят, я беру чемодан, и цепь отпадает. Военно-морские курсанты, как раз покупающие там билеты, таращатся, как я подымаю чемодан. Я показываю им свое имя, написанное оранжевой краской на полоске черной ленты у замочной скважины. Мое имя. Выхожу с ним.

Тащу чемодан в бар Фурнье и засовываю его в угол, и сажусь у стойки, нащупывая свои железнодорожные билеты, и у меня два часа на попить и подождать.

Это место называется «Le Cigare»[74].

Входит хозяин Фурнье, всего тридцать пять, и тут же к телефону, и такой вот: «Allo, oui, cinque, ну, quatre, ну, deux, bon»[75], бряк трубкой по рычагу. Я соображаю, что это букмекерский притон.

О, тут-то я радостно им говорю: «А кто, по-вашему, сегодня лучший жокей в Америке? А?»

Как будто им не до лампочки.

«Туркотт! — торжествующе воплю я. — Француз! Рази не видали, как он этот “Прикнесс” выиграл?»

«Прикнесс», «Шмыгнесс», они про этот приз и не слыхивали, их тут «Grand Prix de Paris» волнует, не говоря уж о «Prix du Counseil Municipal» и «Prix Gladiateur», да ипподромы Сен-Клу, да Мезон-Лаффитт, да Отёй, а еще и Венсанн; у меня челюсть отваливается, стоит подумать, насколько велик этот мир, что международные игроки на лошадках, не говоря даже об игроках на бильярде, даже собраться все вместе не могут.

Но Фурнье со мной очень любезен и говорит: «У нас тут на прошлой неделе была пара французских канадцев, жаль, что вас не было, они свои галстухи на стенке оставили. Видите? У них с собой гитара была и пели turlutus, и веселились будь здоров».

«Как звать, не помните?»

«Ньях. Но вы, американский паспорт вот, Лебри де Керуак, говорите, и приехали сюда искать вести о своей семье, чего ж вы уезжаете из Бреста всего через несколько часов?»

«Ну, теперь вы мне расскажите».

«Мне кажется («me semble»), если вы так сильно постарались аж в такую даль забраться, и несмотря ни на что сюда добрались, через Париж и библиотеки, говорите, теперь, раз уж вы тут, жаль будет, если хотя б не позвоните да не зайдете хотя бы к одному Лебри в этом телефонном справочнике. Смотрите, их тут десятками. Лебри-аптекарь, Лебри-юрист, Лебри-судья, Лебри-оптовик, Лебри-ресторатор, Лебри-книготорговец, Лебри-капитан дальнего плавания, Лебри-педиатр».

«А есть Лебри-гинеколог, который любит женские бедра?» («Ya ta un Lebris qu’est un gynecologiste qui aimes les cuisses des femmes?») — ору я, и все в баре, включая кельнершу Фурнье и старика на табурете со мной рядом, естественно, хохочут.

«Лебри, эй, кроме шуток, Лебри-банкир, Лебри из трибунала, Лебри-гробовщик, Лебри-импортер».

«Позвоните Лебри-ресторатору, и я отдам свой галстух». И я снимаю свой синий вязаный галстук из вискозы, и вручаю ему, и расстегиваю воротник, словно я дома. «Не понимаю я этих французских телефонов», — прибавляю я, и добавляю себе: («Но вы-то наверняка», потому что мне напомнило моего лепшего другана в Америке, который сидит на краешке своей кровати с первого заезда по девятый, во рту «бычок», но не большой романтический курящийся «бычок» Хамфри Богарта, а просто старый фильтр от «Мальборо», бурый и выгоревший со вчерашнего дня, и он по телефону такой стремительный, что муху цапнет, если та с дороги не уберется, не успеет он трубку снять, а телефон еще даже не зазвонил, но кто-то с ним разговаривает: «Алло, Тони? Тут будет четыре, шесть, три, за пятерку».)

Кто б мог подумать, что в своем поиске предков я дойду до букмекерской точки в Бресте, О, Тони? брат друга моего?

В общем, Фурнье берет и садится на телефон, добывает Лебри-ресторатора, заставляет меня прибегнуть к самому элегантному французскому, чтоб меня пригласили, вешает трубку, воздевает руки и говорит: «Вот, ступайте повидайтесь с этим Лебри».

«А где древние Керуаки?»

«Вероятно, в окрестностях Корнуая, в Кемпере, где-то в Финистере к югу отсюда, он вам расскажет. У меня тоже фамилия бретонская, чего гоношиться?»

«Это ж не каждый день».

«Так и nu?» (более-менее). «Прошу прощения», и телефон звонит. «И заберите свой галстук, он у вас симпатичный».

«Фурнье разве бретонская фамилия?»

«Ну еще б».

«Что за херня, — заорал я, — все вдруг бретонцы! Аве — ЛеМэр — Жибон — Фурнье — Дидье — Гуле — Левек — Нобле. Где старина Альмало, и старина маркиз де Лантенак, и маленький Принц Керуака, Çiboire, j’pas capable trouvez ça»? (Çiborium[76], я ее не могу найти.)

«Как с лошадками? — говорит Фурнье. — Нет! Юристы в синеньких беретиках все это поменяли. Ступайте к мсье Лебри. И не забудьте, если еще вернетесь в Бретань и Брест, заходите сюда со своими друзьями, или с матушкой, или двоюродными своими. Но сейчас телефон звонит, извините меня, мсье».

И вот я сваливаю оттуль, таща этот чемодан по Rue de Siam средь бела дня, а весит он тонну.

Вот начинается другое приключение. Это изумительный ресторан, совсем как у Джонни Николсона в Нью-Йорке, сплошь мраморные столешницы, и красное дерево, и скульптура, но очень маленький, и тут, вместо парней вроде Эла и прочих, что носятся повсюду в узеньких брючках, обслуживая столики, девушки. Но они дочери и подруги хозяина, Лебри. Вхожу и говорю, где м-р Лебри, меня-де пригласили. Они говорят, погодите тут, и уходят посмотреть, наверх. Наконец все в норме, и я волоку свой чемодан наверх (чуя, что мне они даже не поверили сперва, девки эти), и меня вводят в спальню, где лежит в постели востроносый аристократ посередь дня, с огромной бутылкой коньяку под боком, а также, полагаю, сигаретами, стеганое ватное покрывало здоровенное, как королева Виктория, поверх всех его одеял (покрывало, то есть, я имею в виду подушку шесть на шесть), и его светловолосый врач в изножье советует ему, как надо отдыхать: «Сядьте вот сюда». Но пока это случается, тут же входит romancier de police, то есть сочинитель детективных романов, в аккуратных очочках в стальной оправе и сам весь чистенький, прям с иголочки Небесной, со своей очаровательной супругой. Но тут заходят жена бедного Лебри, превосходная брюнетка (мне о ней упоминал Фурнье), и три ravissantes (ослепительных) девушки, кои оказываются одна замужем, а две незамужние дочки. И вот мне вручает коньяк сам мсье Лебри, с трудом приподымаясь со своей кучи аппетитных подушек (О Пруст!), и говорит мне напевно:

«Вы Жан-Луи Лебри де Керуак, вы сказали, и они сказали по телефону?»

«Sans doute, Monsieur»[77]. Я ему показываю паспорт, в котором говорится: «Джон Луи Керуак», потому что нельзя таскаться по Америке и поступать на Торговый флот и называться при этом «Жаном». Но Jean — мужское имя Джона, Jeanne женское, но не расскажешь же об этом своему главному боцману на борту «Роберта Трита Пейна», когда портовый лоцман высвистывает тебя к штурвалу, идти сквозь минированные противолодочные сети, и говорит у тебя под боком: «Два пятьдесят один прямо по курсу».