У бомжей в Англии английский выговор, а от этого они кажутся странными — бомжей из Германии они не понимают. Америка — отчизна бомжества.
У американского бродяги Лу Дженкинса из Аллентауна, штат Пенсильвания, во «Фреде Банце» на Бауэри взяли интервью. «Зачем вам все эти сведья, вам чего вообще?»
«Насколько я знаю, вы были сезонником, ездили по всей стране».
«А как насчет дать человеку пару монет на вино, а потом поговорить?»
«Эл, сходи за вином».
«Где это будет, в “Дейли ньюс”?»
«Нет, в книжке».
«Вы чего, детки, тут вообще делаете, то есть вино где?»
«Эл пошел в винную лавку. Вы же “Гром-птицу” хотели, нет?»
«Ага».
После чего Лу Дженкинс посквернел: «А что насчет пары монет на ночлежку?»
«Ладно, мы просто хотели задать вам несколько вопросов, типа почему вы уехали из Аллентауна?»
«Из-за жены. Моей жены. Никогда не женись. Никогда не искупишь. Ты, в смысле, говоришь, это в книжке будет, чего я тут скажу, э?»
«Валяйте, скажите что-нибудь про бомжей или что-нибудь».
«Так а чё те про бомжей надо знать? Тут их куча, нынче туговато как-то, денег нет — слушь, а как насчет пожрать хорошенько?»
«Встретимся в “Сагаморе”». (Уважаемый бомжатный кафетерий на Третьей и Купер-Юнион.)
«Ладно, пацан, большое спасибо». Он раскупоривает бутылку «Гром-птицы» одним умелым рывком пластиковой пломбы. — Глог, луна восходит блистательно, как роза, пока он большими уродливыми устами жадно глотает, заглогивая в глотку. Шклёп — и выпивка проваливается, а глаза у него вычпокиваются, и он облизывает языком верхнюю губу и говорит: «Х-а-х!» И орет: «Не забудь, мое имя пишется Дженкинс, Дж-э-н-к-ы-н-с».
Еще один персонаж. «Говорите, зовут вас Эфрам Фрис из Полинга, штат Нью-Йорк?»
«Ну, нет, вообще-то, меня зовут Джеймс Расселл Хаббард».
«На вид вы довольно респектабельны для бомжа».
«У меня дед был полковником в Кентукки».
«О как?»
«Да».
«И отчего же вы здесь, на Третьей авеню?»
«Я не могу, правда, мне все равно, еще чего, я ничего не чую, мне уже все безразлично. Простите, но вчера ночью у меня кто-то украл бритву, если вы меня ссудите некоторым количеством денег, я куплю себе “Шик”».
«А включать куда будете? У вас есть такие удобства?»
«Инжектор “Шик”».
«А».
«И я всегда ношу с собой эту книгу — “Правила святого Бенедикта”. Унылая книга, но что ж, у меня в котомке еще одна есть. Тоже, наверное, унылая».
«Зачем же вы ее тогда читаете?»
«Потому что нашел — я ее нашел в прошлом году в Бристоле».
«А что вас интересует? Вас типа интересует же что-нибудь?»
«Ну, вот эта другая книга, что у меня там э-э, ндаа, э-э, большая странная книга, не надо вам меня расспрашивать. Поговорите с тем старым негритосом, вон с гармошкой; я ни к чему не годен, мне главное, чтоб оставили в покое».
«Я вижу, вы трубку курите».
«Ага, табак “Грейнджер”. Хотите?»
«А вы мне книгу покажете?»
«Не, у меня с собой нету, у меня при себе только вот». — Показывает на трубку и табак.
«Можете что-нибудь сказать?»
«Вспышка молнии».
Американскому бродяге указано на дверь, поскольку шерифы действуют, как сказал Луи-Фердинанд Селин, с «одной дорожкой скользкой и девятью со скуки», ибо коли нечего делать посреди ночи, когда все ушли спать, они прикапываются к первым же людям, что мимо идут. Цепляются даже к любовникам на пляже. Они просто ума не приложат, что им с собой делать в этих их полицейских машинах по пять тыщ долларов каждая с приемопередатчиками Дика Трейси, кроме как прикапываться ко всему, что движется в ночи, а днем ко всему, что вроде бы движется, вне зависимости от бензина, власти, армии или полиции. Я сам был бродягой, но пришлось бросить году в 1956-м из-за участившихся телевизионных историй о мерзости чужаков с котомками, которые независимо сами по себе проходят мимо. В Тусоне, штат Аризона, в 2 часа ночи меня окружили три патрульные машины, когда я шел с торбой на горбу сладко выспаться ночью в краснолунной пустыне:
«Ты куда это?»
«Спать».
«Где спать?»
«На песке».
«Зачем?»
«Спальник есть».
«Зачем?»
«Постигать великую природу».
«Ты кто? Дай-ка на документы глянем».
«Я только что провел лето с Лесной службой».
«Платили?»
«Ну».
«Так чего не в отель?»
«Мне больше нравится на воздухе, к тому ж бесплатно».
«Почему?»
«Потому что я бродяг постигаю».
«А чего в них хорошего?»
Им требовалось объяснение моему бродяженью, и они чуть-чуть и привлекли б меня, но я с ними был искренен, и они в итоге почесали в затылках и сказали: «Валяй, если тебе так хочется». Подвезти четыре мили до пустыни не предложили.
А шериф Кошиса разрешил мне спать на холодной глине за Боуи, штат Аризона, лишь потому, что он об этом не знал.
Происходит что-то странное, уже и один остаться не можешь в первобытной глухомани (так называемых первозданных территориях), вечно прилетает вертолет и что-то вынюхивает, тут маскировка нужна. Затем они давай требовать, чтоб ты наблюдал за странными летательными аппаратами для Гражданской обороны, как будто ты способен отличить обычный странный летательный аппарат от любого другого странного летательного аппарата. Что же до меня, остается единственное — не высовывать носа из комнаты и напиваться, бросить все бродяжество и походные свои устремления, потому что ни единого шерифа или пожарного лесника ни в одном из новых пятидесяти штатов не отыщется, кто б теперь дал тебе еды приготовить на горящих веточках в камышовой чаще или скрытом распадке, или где угодно, потому что ему нечего больше делать, только придираться к тому, что видит в пейзаже, если оно движется независимо от армейского полицейского околотка на бензиновой тяге. Корыстных целей у меня тут нет: я просто ухожу в другой мир.
Рей Рэдемакер, парень, живущий в Миссии на Бауэри, не так давно сказал: «Вот бы все было сейчас так, как в те времена, когда моего отца знали как Джонни-Ходока с Белых Гор. Он, было дело, выправил одному мальчишке кости после аварии, за еду, и ушел. Французы тамошние звали его “Le Passant”». (Тот, кто мимоходом.)
Те бродяги Америки, кто еще может здоровым манером путешествовать, по-прежнему в хорошей форме, они могут прятаться по кладбищам и пить вино под сенью кладбищенских рощ, и миктурировать, и спать на картонках, и бить бутылки о надгробья, и не париться, и не бояться мертвых, а быть серьезными и юморными в легавоизбегающей ночи, и даже развлекаться, и оставлять помет своих пикников меж седых плит Воображаемой Смерти, матеря то, что считают подлинными днями, но бедный бомж сволочного ряда! Вот спит он в парадном, спиной к стене, головой книзу, правая рука ладонью кверху, словно б ждя от ночи подачки, другая висит, сильная, крепкая, как руки Джо Луиса, жалкая, вынужденно трагическая в неизбежных обстоятельствах — как у нищего рука, воздетая с пальцами, образующими намек на то, чего он заслуживает и желает получить, лепящими подаяние, большой палец почти касается палечных кончиков, словно бы с кончика языка у него готово сорваться во сне и с тем жестом, с каким не скажешь наяву: «Зачем вы отняли у меня это, что не могу ни охнуть, ни вздохнуть в покое и сладости моей собственной постели, а лишь тут, в этих тусклых безымянных обносках этого уничижительного приступка, на котором вынужден я сидеть, дожидаясь, когда покатятся колеса города». И далее: «Я не желаю протягивать руку, но во сне я беззащитен и выпрямить ее не могу, однако воспользуйтесь сим случаем узреть мольбу мою, я одинок, я болен, я умираю — видите, рука моя вознесена, узнайте тайну моего человечьего сердца, дайте же мне ее, дайте мне свою руку, заберите меня к изумрудным горам за городом, возьмите в надежное место, будьте добры, будьте милы, улыбнитесь. Я теперь слишком устал от всего остального, с меня уже хватит, сдаюсь, бросаю, я хочу домой, отведи ж меня домой, брат в ночи, отведи меня домой, запри понадежнее, возьми меня туда, где всё сплошь мир и дружество, к родне жизни, к маме, к папе моим, к сестре, к моей жене и к тебе, брат мой, и к тебе, мой друг. Но нет надежды, нет надежды, нет надежды, я просыпаюсь и миллион долларов бы отдал, чтоб оказаться у себя в постели. О Господи, спаси меня». На злых дорогах за газгольдерами, где из-за проволочных оград рычат смертоносные псы, патрульные крейсера внезапно выскакивают, как бригантины, но после преступления потайнее, погубительнее, чем могут передать слова.
