Катер «Сиэтлского городского света и энергии» ходит по регулярному расписанию от маленького пирса возле плотины Дьябло и направляется курсом на север между крутыми облесенными скальными утесами к плотине Росс, ходу там где-то полчаса. Пассажиры — электросотрудники, охотники и рыболовы, и работники лесничества. Ниже плотины Росс начинается ногоходство — нужно карабкаться по скалистой тропе тысячу футов до уровня плотины. Здесь открывается огромное озеро, являя курортные плотики, предоставляющие комнаты и лодки для отдыхающих, а сразу за ним плоты Службы лесничеств США. Отсюда и дальше, если повезет быть богатеем или наблюдателем за лесными пожарами, тебя могут упаковать в Первобытный район Северных Каскадов — лошадью и мулом, и лето ты проведешь в полнейшем уединении.

Я был пожарным наблюдателем, и после двух ночей за попытками уснуть в грохоте и шлепании плотов Лесной Службы, одним дождливым утром за мною пришли — мощный буксир, пристегнутый к большому плоту-коралю, несшему на себе четырех мулов и трех лошадей, всю мою бакалею, корм, батареи и оборудование. Погонщика мулов звали Энди, и на нем была та же обвислая ковбойская шляпа, что он носил в Вайоминге двадцать лет назад. «Ну, мальчонка, теперь мы тебя упрячем туда, где и достать не сможем, так что лучше приготовься».

«Мне только того и надо, Энди, побыть одному три месяца напролет, чтоб никто меня не доставал».

«Это ты сейчас так говоришь, а через неделю иначе запоешь».

Я ему не поверил. Я с нетерпением ждал того переживания, какое люди в этом современном мире заслуживают редко — полного и обустроенного уединения в глухомани, днем и ночью, шестьдесят три дня и ночи, если точнее. У нас не было ни малейшего понятия, сколько снега выпало на мою гору за зиму, и Энди сказал: «Если там нет, это значит, тебе придется топать две мили вниз по лихой тропе каждый день или через день с двумя ведрами, мальчонка. Я тебе не завидую — я там бывал. А однажды будет жарко, и ты почти сваришься, а мошкара, ее даже не сосчитать, и на следующий день тебя дерябнет старой доброй летней метелицей из-за угла Хозомина, который торчит там возле Канады у тебя на заднем дворе, и только успевай дрова подбрасывать в эту свою буржуйку». Но у меня весь рюкзак был забит свитерами под горло и теплыми рубашками, и штанами, и длинными шерстяными носками, купленными на набережной Сиэтла; и перчатками, и шапкой с ушами, а в списке жрачки полно растворимого супа и кофе.

«Надо было кварту бренди с собой прихватить, мальчонка», — говорит Энди, качая головой, когда буксир потолкал наш плот с загоном вверх по озеру Росс сквозь створ бревен и вокруг влево курсом прямо на север под неимоверным дождевым покровом горы Закваска и горы Рубиновой.

«Где пик Опустошения?» — спросил я, имея в виду свою гору (Гору, чтоб хранилась навсегда, грезил я всю ту весну. О, одинокий странник!)

«Ты его сегодня не увидишь, пока на нем практически не окажемся, а там ты уже насквозь промокнешь, и будет тебе не до него».

Еще с нами был помощник лесничего Марти Гольке из Марблмаунтского лесничества, тоже советы и наставления мне подбрасывал. Никто, похоже, пику Опустошения не завидовал, кроме меня. После двух часов пробивания сквозь штормующие волны долгого дождливого озера с унылым дымчатым лесом, вздымавшимся отвесно по обеим сторонам, а мулы и лошади чавкали своими кормовыми торбами под проливным дождем терпеливо, мы прибыли к подножью тропы Опустошения, и буксирщик (который нас поил добрым горячим кофе в штурманской рубке) подтянул суденышко и пристроил плот к крутому грязному склону, где битком кустов и падших дерев. Муловод шлепнул первую мулицу, и та дернулась вперед со своим переметом батарей и консервов, передними копытами ударила в грязь, вскарабкалась, оскользнулась, чуть не упала обратно в озеро и наконец дернула могуче один раз и ускакала с глаз долой в туман, ждать на тропе остальных мулов и своего хозяина. Мы все сошли на берег, отвязали баржу, помахали буксирщику, сели на лошадей и пустились печальной и каплющей компанией под проливным дождем.

Поначалу тропа, всегда круто подымавшаяся, была до того густа от кустов, что нас сверху то и дело обдавало одним ливнем за другим и по растопыренным с седел коленям. Тропа в глубину из округлых камней, на которых животные все время поскальзывались. В какой-то момент дальше стало идти невозможно от громадного упавшего дерева, пока старина Энди и Марти не вышли вперед с топорами и не расчистили напрямик вокруг ствола, потея, и матерясь, и рубя. А я тем временем присматривал за животными. Помаленьку они все подготовили, но мулы боялись суровой крутизны этого напрямка, и пришлось подгонять их палками. Вскоре тропа достигла альпийских лугов, повсюду припорошенных синим люпином в насквозь сырых ды́мках и маленькими красными маками, крохотнобутонными цветочками, нежными, как узоры на японской чайной чашечке. Теперь тропа шла вольным зигзагом туда-сюда по высокому лугу. Вскоре мы увидели туманную громадину скального утеса над головой, и Энди заорал: «Скоро до нее подымемся, мы почти на месте, но до нее еще две тыщи футов, а кажется, рукой подать!»

Я развернул свое нейлоновое пончо и покрыл им голову, и, немного подсохнув, или же, скорее, перестав капать, пошел рядом с лошадью, разогреть себе кровь, и мне стало получше. А прочие парни просто продолжали себе ехать, нагнув под дождем головы. Что же до высоты, я мог определить ее лишь временами по пугающим местам на тропе, с которых можно было глянуть вниз на далекие верхушки деревьев.

Альпийский луг довел до линии лесов, как вдруг огромный ветер дунул на нас столбами ледяного дождя. «Уже к вершине подходим!» — заорал Энди, как вдруг на тропе снег, лошади месят фут слякоти и грязи, а налево и направо все ослепительно-бело в сером тумане. «Сейчас высота где-то пять с половиной тыщ футов», — сказал Энди, свертывая самокрутку на ходу под дождем.

Мы спустились, затем еще отрезок вверх, опять вниз, медленный постепенный подъем, а потом Энди завопил: «Вот она!», и наверху в горновершинном сумраке я узрел тенистую островерхую хижинку, одиноко стоящую на вершине мира, и сглотнул от страха:

«Это мой дом на все лето? И это вот лето?»

Внутри хижина была еще более убогая, сырая и грязная, остатки бакалеи и журналы, разорванные в клочья крысами и мышами, пол в грязи, окна непроницаемы. Но бывалый старина Энди, который всю жизнь с таким вот имеется, развел в пузатой печке ревущий огонь и велел мне выставить котелок воды с чуть ли не полубанкой кофе в нем, сказав: «Кофе ни к черту, если не крепкий!», и довольно скоро кофе кипел приятной бурой ароматной пеной, а мы извлекли кружки и пили большими глотками.

Тем временем я вылез на крышу с Марти и убрал с трубы ведро, и поставил ветряк с анемометром, а также еще несколько дел переделал. Когда мы вернулись, Энди жарил «Спэм» с яйцами на громадной сковороде, и то было почти как вечеринка. Снаружи терпеливая скотина чавкала своими ужинными торбами и была рада отдохнуть у старой загонной изгороди, сложенной из бревен каким-то наблюдателем Опустошения в тридцатых.

Настала тьма, непостижимая.

Серым утром, после того как Энди и Марти переночевали в спальниках на полу, а я на единственной койке в своем мумийном коконе, они уехали, хохоча, говоря: «Ну, что теперь скажешь, эй? Мы тут двенадцать часов проторчали, а по-прежнему ни шиша не видать за двенадцать футов!»

«Ей-бо, точно, как же я тогда за пожарами наблюдать буду?»

«Не переживай, мальчонка, эти тучи скоро укатятся, видать тебе будет на сотню миль в любую сторону».

Я им не поверил, и мне стало уныло, и весь день я пытался убраться в хижине либо расхаживал двадцать осторожных шагов в обе стороны у себя на «дворе» (концы его, похоже, были отвесными обрывами в безмолвные ущелья), а спать улегся рано. Около отбоя увидел свою первую звезду, затем гигантские фантомные тучи вокруг меня взбухли, и звезда пропала. Но в тот миг мне показалось, что я узрел пасть серо-черного озера в милю глубиной, где Энди и Марти вернулись на катер Лесной службы, который встретил их в полдень.