Черный цвет на записях углубился, стал провалами к живой темноте, похожей на море. Красный бликовал морозным оттенком замерзших вишен в заброшенном саду у границ Младшего Эддаберга. Клавдий замедлял движения, менял ракурсы, подсвечивал руки и лица, а некоторые, перекошенные предвкушением, наоборот размывал, потому что эта история была не про них.

Спиртовые салфетки падали в темноту, из-под тускло блестящего лезвия текла сгустившаяся кровь, застывала узором, и новые струйки только углубляли его цвет. Гасла, утекала в узор серая ясность вырезанного глаза, чернота зрачка утопила второй.

У Леопольда глаза были мудрыми и спокойными. Пусть Марш смотрит, может, так она сможет смириться с тем, что все же ничем не сможет ему помочь. Клавдий стирал смятые морщины с его халата и желтые тени с его лица. Пусть на этой записи он останется таким, как в памяти Марш. Пусть там он будет живым и пусть это будет по-настоящему.

Девочка Бесси на платформе была растерянной, но живой, как Марш и хотела. Клавдий сделал ее пальто ярче, синим, как пустынное небо, стер с рук царапины и грязь, стер растекшуюся косметику с лица. Он — память, а память не хранит лишних пятен.

Он долго думал, оставить ли на записи Гершелла, ведь Марш при жизни его ненавидела. И оставил, потому что Гершелл был не тем человеком, который часто совершает настоящие поступки, но Клавдий видел, что когда он укрывал Марш от вопросов, глаз и жадных взглядов белым пальто, он делал это не для камер и не для себя.

Так запись и кончилась. Под белой, с прорисованной мягкой текстурой тканью, по которой растекались золотые блики вечерних огней.

Это была красивая запись. Лучшая ретушь из тех, что Клавдий делал. Но он не собирался ее выставлять. Он так долго занимался бессмысленным рисованием лиц, которые могут видеть только цифровые ассистенты и Дафна, что в конце концов нашел в этой затее единственный смысл. Эта запись — для одного человека.

Марш давно исчезла. Он не звал, и она не отзывалась. Но Клавдий знал, что придет день, когда она отзовется.

И этот день пришел, когда он закончил запись. Трижды пересмотрел ее, а потом спустился в парк. Вышел под звезды, которые в эту ночь были особенно черными и холодными, и шел долго, от одного гаснущего фонаря к другому.

Потом поднял лицо к небу, к звездам, холодным и черным, и позвал:

— Аве, Арто.

И она пришла.

…

Бесси Леопольда любила сильно-сильно. Она сразу поняла, почему Марш его тоже сильно-сильно любила, и пусть бы она что угодно говорила, Бесси-то все знала! Марш вечно хотела казаться нехорошей, фыркала, что никого не любит, чтобы все верили. И все верили.

Бесси сначала расстраивалась, никак не могла понять, как они так могли верить. И на Аби обижалась, потому что он Марш убил, а это было несправедливо, неправильно, ну совсем-совсем неправильно!

Только у Леопольда все складно выходило. Он ей рассказывал про рейтинги, и про то, почему люди верят, что другие люди плохие, хотя все люди вообще-то хорошие, и у него так славно получалось, и все сразу как надо становилось. Бесси было ужасно стыдно, потому что она почти все, что Леопольд объяснял, почти сразу позабыла, но помнила, что оно все ладно сложилось, и больше ни на кого не обижалась. Даже на Аби, но дружить с ним как раньше пока не получалось. Но Бесси все равно старалась, потому что Леопольд сказал, что Аби не виноват ни в чем, и она ему верила, конечно, верила, как иначе!

Только плакала часто, потому что Леопольд был добрый, очень добрый, и объяснял хорошо, но про смерть Бесси никак понять не могла. Конечно, плакала, когда никто не видит, чтобы никто не расстраивался, но так плакать было одиноко, и Бесси хотела бы перестать, да никак не получалось. Леопольд говорил, что никто не умирает, а где-то живет, и Марш где-то есть и ей где-то хорошо. Но это не могло быть правдой. Потому что Марш умерла, Бесси сама видела. Она просила Рихарда шкатулку с пеплом ей отдать, но он не отдал. Сказал, что положено, чтобы мертвые вместе были. Пятьдесят семь граммов пепла осталось, а вместе с остальными много-много, только Бесси забыла, сколько. Рихард сказал, что это правильно, когда много-много, и Леопольд сказал, только он как-то странно морщился еще, но Бесси не могла понять, почему.

И не могла понять, почему это все, что от Марш осталось. Почему в ее комнате живет другая женщина и никто не хочет слушать, какая Марш была хорошая и как ее спасла. И Леопольд объяснить не мог.

Хорошо, что Освальд Бесси тоже навещал, он ее тоже слушал. И еще он принес ей черепашку без лапок, веер и книжку. Марш их любила, и Бесси радовалась, что у нее теперь есть ее вещи, и как будто она чуть-чуть живая. Бесси сначала их за стекло на полку поставила, но почему-то сразу стало противно, тошно. Тогда она убрала стекло и сразу стало замечательно. Конечно, не замечательно совсем, но все-таки чуть-чуть замечательно. А зверушку с щупальцами, которую Марш дарила, Бесси на полку на складывала, потому что зверушка оживать умела, Бесси ее каждый день будила.

Они с Леопольдом гулять ходили, почти каждый день. Рихард Леопольду коляску подарил, потому что Рихард тоже хороший, очень Леопольду помог, и лекарств купил, и еды, и чая, и шоколад не забыл. Шоколадом Леопольд только Бесси угощал, а сам никогда не ел. Только чай пил. И лекарства еще.

Бесси ему слона показала, а Леопольд отвел ее к соседке, Дженни. Бесси никогда не видела такой толстой и такой веселой женщины, она все время смеялась и курила, а еще у нее шапочка была замечательная, голубая и с цветочками, и волосы под шапочкой красивые, толстая-толстая коса. У Дженни по всей комнате какие-то комочки проводов валялись, и Леопольд ее попросил Бесси один подарить. Дженни опять смеяться начала, а потом подобрала один комочек и в мешочек меховой засунула. Потом в руках как-то покрутила, покапала чем-то и получился хомячок. Почти как настоящий, и Бесси сразу обрадовалась, и так и сказала, а Дженнии ответила, что настоящий хомячок через год сдохнет. Бесси тогда чуть-чуть расстроилась, но быстро забыла, что настоящие хомячки дохнут через год, потому что ее хомячка звали Падди, он был веселый, рыжий и бессмертный. Наверное.

Лучше бы, конечно, все были как Падди. Веселые и бессмертные. Бесси сильно-сильно любила Леопольда, целых полгода любила, и сейчас любила очень, только теперь он умер. Марш умерла, и всего через полгода Леопольд тоже умер. И вот с этим Бесси никак не могла смириться.

Она в тот день пришла, а его вещи из комнаты выносят, и нигде его нет, и даже похорон не будет, сказали, потому что у Леопольда рейтинг был совсем низкий, и родных не было. Бесси просила ей хоть что-нибудь отдать, доску с цветами, которую он рисовал, халат его, ну хоть что-то, неужели кому-то, кроме нее это нужно?!

И один мужчина ее пожалел, отдал ей доску, халат и чашки, а все остальное сказал утилизируют. Спросил еще, откуда у него чай и лекарства. Бесси не умела врать, и не любила очень-очень, и не помнила, что Леопольд говорил, но ей и не пришлось, потому что она так над этим халатом плакала, что от нее отстали.

А потом ее Дженни забрала. Не смеялась, ругалась почти как Марш, потом сходила к тем людям, которые вещи Леопольда уносили, и Бесси слышала, как она опять ругается, и слово «репорт» все время говорит. Бесси хотела понять, почему она ругается, но не смогла.

Если бы Марш уже не умерла, она бы, может, и не поверила, что так случилось. Решила бы, что Леопольд уехал и забыл с ней попрощаться.

Но теперь-то она знала, что он умер. Бесси ему книжку показала, которую у Марш взяла, и он сказал, что там стихи. Читал ей, сам переводил, поэтому без рифмы получалось. Хорошие были стихи, и читал Леопольд замечательно, только Бесси ничего не запомнила. А сейчас вспомнила вдруг: «Кончились зимние его дни, умерли зимние его волосы и глаза зимние, оборвались его зимние печали».

Какой хороший человек был этот поэт, наверное тогда, давно-давно уже знал, что будет Леопольд, его зимние волосы, глаза и печали, и что они умрут.