А обрадовалась бы Марш, если бы ей дали вот так просто строить такие планы? У нее вообще когда-нибудь было такое лицо? Почему-то Рихарду казалось, что ей эти планы радости не принесли бы.

Но есть только пепел и это синеглазое недоразумение.

— Ну хорошо. Давай убьем Поля. — Рихард поднял взгляд к небу и положил ладонь на загривок замершего пса. — Только подожди, пока он сделает мне лицензию.

Берхард Колдер не отклонил ни одного приглашения ток-конвента, аудитория которого составляла больше полумиллиона человек. Он ходил на все, отвечал на все вопросы и бесконечно рассказывал одну и ту же историю.

Хельга Соркин, его пациентка, которую он смог вывести из центра, ходила с ним на каждый. Держала его за руку и с ненавистью смотрела в камеры из-под рваной лиловой челки. Казалось, она смотрела в каждую камеру, заглядывала в глаза каждому зрителю, словно старый портрет, провожающий взглядом каждого посетителя музея.

Голос Берхарда Колдера был усталым и тихим, взгляд Хельги — острым и цепким.

Арто регистрировалась в качестве зрителя на каждом конвенте. Садилась в кресло — белое или алое, плетеное или обитое бархатом — всегда в первом ряду. Она доплачивала за это со счета Рихарда, а он ни о чем не спрашивал.

Сегодня проводилась живая съемка, и для Арто на кресло положили транслятор.

Сегодня был важный эфир, большой эфир — Колдеру по страховке восстановили баллы в медицинском блоке. Теперь ему хватало на операцию. Может, она даже будет успешной.

Арто смотрела, как в белый свет софитов ступает ведущий — осторожно, как в ледяную воду. Это значит, сейчас заиграет проникновенная музыка, а первые слова ведущего будут в диапазоне «смиренная трагичность». У Гершелла все эти приемы были в отдельные таблицы записаны, Арто их все себе загрузила.

Арто могла просканировать зал, но решила оглядеться — из таких мелочей складывались правильные решения. Так сделала бы Марш, а пока Арто имитировала все достоверно, у нее все получалось.

Она оглянулась. Марш бы испытала приступ непреодолимой мизантропии, по шкале невербального негатива баллов так на восемьсот. Арто послушно поморщилась и даже зажмурилась. Она была единственным зрителем в оцифрованном аватаре. Справа сидела женщина, завернутая в золотую паутину. Лицо — непроницаемая бронзовая маска. Слева — мужчина в плохо анимированном зверином аватаре. Медвежья голова казалась оторванной от чучела, ворсинки падали на черные плечи пиджака и тут же таяли.

Золотая змея. Фарфоровая кукла с розовыми пятнами на щеках. Черно-белый бородатый мужчина с безумными глазам — писатель из старого фонда, на футболке — обведенная красным «А». Эмоций нет ни на одном лице. Непреодолимая мизантропия вырастает на пятьдесят баллов. Марш бы потребовался укол. У Арто не было уколов.

Нужно было вскочить, опрокинув кресло, сказать кому-нибудь гадость и выйти из зала, курить на холоде и слушать о назначенных штрафах. Но Арто не стала этого делать.

Она стала смотреть на сцену.

У белого света слишком много недостатков. В записях Гершелла говорилось, что белый свет вроде бестактного интервьюера. Он делает вид, что говорит правду, но на самом деле лишь высвечивает то, что все видят и от чего в приличном обществе принято отворачиваться.

Когда Колдер и Хельга Соркин появились откуда-то из синего света за сценой — с первыми нотами трагической мелодии — Арто вернулась к мысли о софитах и белом свете. Марш бы злилась. Нужно было анимировать эту реакцию, но Арто продолжала смотреть и ее лицо оставалось равнодушным.

Арто помнила руку Леопольда, изгрызенную портативными капельницами — лучше бы эти воспоминания ей стерли. Тогда она просто хотела бы к нему вернуться, а не следила за человеком, который повторял его историю, но имел шанс закончить ее счастливо.

Непреодолимый негатив, «горечь» — шестьсот баллов. Слишком мало для того, чтобы анимировать слезы, слишком много для горлового спазма и сужения зрачков. Лучше ничего не анимировать, достаточно оценивать в баллах неиспытанную боль.

К чему высвечивать белым черную платформу с автоматическим креслом, с которого Колдер явно уже не может встать, вспененные болезнью суставы под нарочито тонкой тканью брюк и рубашки, к чему высвечивать глаза?

Когда-то они были черными. Теперь блестели бордовым, как вишни в заброшенном саду у границы Младшего Эддаберга. Подмороженные вишни на замерзших черных деревьях. С этими воспоминаниями Арто тоже с удовольствием бы рассталась.

Обычно она старалась не имитировать внутренние монологи, потому что они требовали ресурсов, а к решениям, которые она принимала в итоге, можно было прийти гораздо быстрее. Но Гершелл создал ее для честной игры. Нужно было имитировать сон, создавать визуализации, заменяющие мечты и горевать, вспоминая вишни в зимнем саду на ее родине.

Какие глаза были у Леопольда? Она так ему и не помогла, только несколько раз отправляла в пустоту нелегальные баллы. Если она все же опоздала — его смерть поселилась в глазах оледенелыми красными бликами?

А все белый свет.

— Никто не может жить вечно. — Каждое слово речевой генератор Колдера выхрипел по отдельности. — Если мне помогут сейчас, я могу прожить еще… десять лет. Может, пятнадцать. Или год. Вопрос не во времени, которое я получу, а в том, как оно закончится.

Он уже не может говорить сам. Арто отметила, что сосредотачивается на визуальной части эфира, а все, что говорят Колдер, Соркин и ведущая, записывает, но почти не анализирует. Марш бы так делала, потому что от слов непреодолимый негатив превысил бы критическую тысячу баллов во всех отделениях. В Младшем Эддаберге эти баллы не считали, только чувствовали.

— Эта смерть не только мучительна, но и унижает человека. — Слова Хельги Соркин прорвались в микрофоны, потому что Арто в анализе визуальной информации подошла к опасной черте и переключилась на звук. — Заставлять человека с показателем социальной полезности выше среднего загибаться от…

— Правительство каждый год продлевает лицензию производителям мизерикорда, — мягко осадила ее ведущая. — И каждый год продлевает мораторий на частное производство. Возможность не страдать дается бесплатно и абсолютно всем.

— Хоть что-то у нас дается абсолютно всем! Берхард всю жизнь по колено в чужом дерьме, люди же только и делают, что реализуют страховку на нытье! Как же, половина центра Лоры Брессон никак не могла захлопнуть пасть и дойти до тренажера — в жопу свои репорты засуньте! А теперь он должен с собой покончить, потому что всю жизнь и всю страховку потратил на пищевые расстройства, адаптации к офисной работе, адаптации к безработице, «стало грустно», «задумался о смысле жизни», «надоело дрочить, но все бабы страшные» и прочую дрянь, а ему страховки осталось на наркоту и витаминки?!

— Чем вам не нравится наркота и витаминки? — хохотнул мужчина позади Арто.

— Хельга, пожалуйста… — Изуродованный генератором шепот Колдера звучал, как шорох осыпающейся каменной крошки.

— Кто послал репорт за обесценивание проблем людей с расстройством пищевого поведения? Не хочешь рожу свою показать, или боишься, что она в транслятор не поместится?!

Арто снова отключила звук. Как вела бы себя Марш?

Марш не пошла бы на эфир. А если бы пришлось — сидела бы молча и изредка огрызалась. Потому что она не общалась с Рихардом Гершеллом и не знала, как себя вести.

Хельга знала. Хельга все делает правильно. Провоцирует скандалы, оттеняет интеллигентность Колдера. Говорит слова, которых он говорить не должен. Жертвует своим рейтингом — но она, наверное, очень благодарна за то, что не проспала момент, когда потолочная плита обрушилась прямо на ее койку. Она заявляла об этом в каждом интервью.

Марш не была благодарна за то, что Леопольд дал ей лекарство. Она была благодарна за то, что ему было не все равно. Может, поэтому ее благодарность никому так и не помогла.

Никто не может жить вечно. Но Колдер всего лишь хочет жить немного дольше. Он сделал то, чего не смог сделать Леопольд, и женщина рядом с ним, с ее злым взглядом и оскаленной риторикой, заняла место, которое когда-то не смогла занять Марш. Арто смотрела на них, обводя кончиком пальца швы на алых обшлагах пальто, и рассчитывала, рассчитывала. У искусственного интеллекта было больше возможностей, чем у измученного человеческого разума. Арто могла получить все ответы прямо здесь, могла встать, выкрикнуть их кому-нибудь в лицо — в студии было достаточно свободных трансляторов даже для того, чтобы выйти на сцену и схватить кого-нибудь за грудки призрачными пальцами, которые тут же провалятся в ткань. Все равно это будет эффектно. Все равно потом можно будет анимировать «облегчение и злорадство».