«Ей нельзя в город. Скажи Полю, я отдам ему ключ, и мы уедем. Нельзя отпускать ее одну».

— Я скажу, — по-прежнему равнодушно пообещала Арто. — И вы уедете вдвоем.

Клавдий знал, что она врет. Она только что говорила, что отправит Тамару с Гершеллом. И это тоже было плохо, и ключ еще был не готов, а еще были какие-то важные мысли, которые нужно было поймать, удержать и превратить в вопросы, и на эти вопросы должны найтись честные ответы, но все это вдруг стало невозможным.

Невозможным. Воздух за окном стал неподвижен, а усталая боль, ненадолго прикрывшая глаза и сложившая потеплевшие щупальца, вновь подняла веки и оскалила миллионы зубов. Вгрызлась в щеку, заморозила глаза, разрослась и свернулась клубком, ломая ребра изнутри.

Капельницы пискнули и затихли.

— Арто… ты помнишь… как это? — вслух спросил Клавдий, собрав из разбегающихся мыслей слишком нечеткий вопрос.

— Душно, — ответила она. — Я начала задыхаться за несколько часов до смерти. Умирать… больно, быстро, а от того, что быстро еще… горько. Я не хотела. Смерть была как дым… как воспоминание о дыме. — Ее слова были как теплые камни, выглаженные водой. С ними он быстрее погружался в беспамятство, не успевая им захлебнуться. — Но ты не умрешь, Клавдий. Ты поедешь домой с Тамарой и купишь ей аквариум с рыбками.

Он не открывал глаза. Даже если захотел бы — не смог, но откуда-то Клавдий точно знал, что Арто сидит на окне, черная куртка накинута на одно плечо. Что позади нее небо, синее и звездное, какое бывает только над пустыней. И что глаза у нее синие, будто глаз у нее вовсе нет, только просвечивающее небо.

И еще Клавдий знал, что она смотрит прямо на него.

— Ты лечишь от смерти лица и фотографии, — принесло волной ее последние слова. — Ты добрый. Берешься исправлять то, до чего другим нет дела. Нет, Клавдий, это будет совсем несправедливо, если ты умрешь.

И в этот момент воздух перестал быть неподвижным. Ветер ворвался в оконный проем торопливо и виновато, вымыл запахи антисептика и приближающейся смерти, как водой — бархатом песка, железными нотками реки и медовой приторностью проснувшихся где-то вдалеке ночных цветов.

И прежде, чем потерять сознание, Клавдий успел подумать о том, что не может вспомнить, как пахнет дым.

Айзек проснулся за час до рассвета. Небо качалось над головой, а волны под серебряной аброй были неподвижны. Где-то в пустыне скрипели уродливые песчаные ящерицы — поднимали плоские бурые головы, расправляли зеленые иглы на спине, темные, похожие на драгоценную зелень. Обводили серыми языками слепые белые глаза. Вот такая ночь сегодня, и Айзек очень хотел ее проспать. Утром все стало бы на свои места.

Оруженосец и бездна, надо же. Айзеку понравилась Тамара — девчонка была смелая и словно понарошку злая. Пришла сюда потому что хотела поплакать, у нее в конце концов мама умерла.

И Клавдий Айзеку понравился. Он завидовал, зачем скрывать, раз предрассветный час выдался таким скрипящим и слепым. Айзек тоже хотел, чтобы у него был отец, который все бросит и приплывет на весельной лодке. И который успеет оттолкнуть от взрыва. Это, конечно, глупый был поступок, Айзек-то знал, что Тамаре просто повезло. Если бы Клавдий имел дело с минами так же долго, как Айзек — знал бы, что человека которого хочешь спасти, нужно закрывать собой. А лучше закрывать собой мину, тогда никому не придется вызывать докторов.

Айзек много делал для Поля. Не так как другие — он у Поля ничего не брал перед тем, как начать сотрудничество. Все, что у Айзека было, он заработал.

— В конвенте Хенде Шаам одно новое уведомление, — доложила Дафна, нарушив ленивое течение тоски и речных волн. — В конвенте Хенде Шаам одно новое…

Айзек недовольно поморщился. Он не любил, когда кто-то заходил в конвент его матери и прикасался к ее вещам. Конечно, когда-то конвент приносил прибыль, и она здорово выручала Айзека, но теперь доходы от маминых гаданий стали смехотворными. Он был готов приплачивать, чтобы туда никто не ходил. Даже хотел купить его, но ему не хватало рейтинга и денег. Можно было попросить у Поля, но тогда он стал бы должником. Как все.

Никому не нужен был конвент с искривленным пространством и невпопад цитирующей саму себя мертвой женщиной. В сети хватало других развлечений.

— В конвенте Хенде Шаам новая неисправность, — виновато шепнула Дафна. — Милый, мне так жаль. В конвенте Хенде Шаам новая неисправность. Милый, мне так…

Айзек уже не слушал. Он надевал очки и сжимал зубы, потому что казалось, сердце, мечущееся в грудной клетке, вот-вот вылетит через рот.

Нет, нет, только не опять!

Однажды, много лет назад, на конвент набрели скучающие подростки. Взломали его, к счастью получив только первичный доступ, и куражились там почти час. Айзек потом слал репорты и писал петиции, но даже Дафна не захотела разбираться с детьми, которые расписали стены в конвенте без аудитории. Айзек тогда неделю все приводил в порядок — стирал надписи, перебирал визуальные модификации своей матери, вычищая все непристойные позы и наряды, уничтожал разлетевшихся птиц с непоправимыми изменениями и вписывал в конвент новых. Живых и сидящих в клетках.

— В конвенте Хенде Шаам…

Была только темнота. Айзек истерически стучал по линзам очков, меняя восприятие и уточняя настройки, и абра качалась под ним, и весь мир качался.

— Милый, мне так…

Ничего. Он уже отрешился от реальности, включив тактильную и ольфакторную модификацию, и теперь точно знал, что стоит в мамином конвенте. Пахло тлеющими розовыми лепестками в деревянных чашах, маслами и медью, а еще мамиными духами, словно она стояла совсем рядом, такими странными, с теплыми нотами птичьих перьев и горькими полынными аккордами. Она где-то совсем рядом.

— Мама?!

— Так жаль…

— Нам дается одно солнце, одна луна, одна дрянная любовь и одна мать, — прохрипело из темноты. — Надо прожить так, чтобы… дрянная… любовь…

— В конвенте…

— … дрянная…

Айзек едва не вскочил на ноги там, в лодке, но вовремя остановился. А вот перестать бестолково размахивать руками в конвенте он не мог.

Ничего. Ни столов, ни чаш, ни ковров. И дотронуться до матери он не мог. Голос совсем рядом, а пальцы раз за разом проваливаются в пустую черноту.

Нет! Нельзя так, нельзя!

Айзек никому не рассказывал, как иногда искал мать часами, в перевернутых, измятых и непрогрузившихся комнатах. Как находил и всегда брал ее за руку, и мамины браслеты съезжали к запястью, придавая пожатию теплый металлический вес. Как он обнимал ее колени, и видел вокруг только оборки и складки шелка ее юбок, как она гладила его по голове и говорила то, что говорила всем посетителям, но Айзек мог поклясться, что таким голосом она ни с кем никогда не говорила!

Нельзя, чтобы она пропала. Она не могла пропасть, так ведь просто не бывает.

— Покажи открытый отчет! Аве, Дафна, покажи отчет! — забывшись, позвал Айзек.

— Милый, мне так жаль… не удается выполнить запрос…

— Аве, Арто, — безнадежно позвал Айзек. Если уж кто-то мог объяснить, почему в сети что-то сошло с ума, то это была она.

А может, это все из-за нее? Арто ведь как вирус, синий паучок, пробравшийся в сеть, только в ней не взрывчатка, а чистый хаос. Хаос и темнота, пропахшая дымом.

— Чего тебе? — усмехнулось над ухом.

Рядом зажглась единственная лампа в алом абажуре. Вокруг расползалось мокрое пятно грязно-кирпичного света.

Айзек зачем-то протянул руки в глупом, отчаянном жесте и неожиданно понял, что может коснуться Арто. Он держал ее за обшлаги — вот синтетический кашемир, на котором, кажется, капли. Наверное, снежинки, Арто говорила, что на ее родине была снежная зима. А вот ее руки, холодные, как лапы ящерицы, и даже странно, что нет когтей.

И глаза — как пятна света, пропущенного через алый абажур.

— Ты меня позвал, чтобы за руку подержать? — в ее голосе отчетливо слышалась насмешка.