То есть, пока ее не отключат.
Рихард сначала хотел так и сделать. Она хотела, чтобы Поль ее убил, в алгоритмах у нее был бардак, и характер, как был дерьмом, так и остался. Она не могла учиться на ошибках, не могла измениться, даже любовь у нее вышла бестолковая и обреченная.
Нужно было отключить. А потом Рихард вспомнил, как ее создал. Вспомнил, как спрашивал себя, сколько людей захотят помощи от женщины со злым лицом и злыми словами.
Подумал о Клавдии, который вернул дочь, а еще получил бестолковую и обреченную любовь.
О взрыве в центре Лоры Брессон, который остался бы нераскрытым.
О том, что Марш не меняет решений, и что история будет длиться и длиться, и в ней будут смерти и разрушения, потому что по-другому у нее не выходит. А еще будут люди, которым она поможет.
И решил, что не он начал эту историю, и не он ее закончит. Может, Марш Арто была плохим помощником, но она хоть кому-то помогла.
А значит, сделала больше, чем большинство людей за всю жизнь. Все сложилось как надо.
А у него есть коврики, кофейник, лучшие сыры и абсент Среднего сегмента, лучшие конвенты, самые прибыльные заказы и успокоенная совесть. Больше ему ничего не нужно.
…
Клавдий редко вспоминал о Рихарде Гершелле. Они расстались два года назад, когда Клавдий, как Рихард и обещал, больше не смог позволить себе его услуги. К тому времени у их фирмы были физические представительства почти во всех Средних городах, а Клавдий до сих пор не мог поверить, что это сработало.
Он не помнил, как его привезли из пустыни. Помнил, что довел Тамару до лаборатории — а может, она его довела, и на этот раз под песком ничего не взорвалось — и упал.
Гершелл привез их с Тамарой в город, а еще привез удивительную сказку. У него уже были договоренности с двумя сотнями конвентов, которые согласились транслировать его эфир. Эфир Клавдий посмотрел потом. Гершелл сидел на белом диване, на фоне темной стены, благостно щурился в камеру, и золотые с белым лампы окутывали его густым и спокойным сиянием.
— Этот человек, Поль Волански, был совершенным чудовищем, — печально вещал Рихард, сложив руки так, чтобы было видно браслет и запонки с датчиками убежденности, горящие ровным зеленым светом. — Обманом заманил девочку из адаптационного центра в это… место. Ей всего пятнадцать, мать умерла, в центре, где она проходила лечение, случился теракт. Конечно, она пошла, куда ее позвали. Ей сказали, что ее там ждет отец. Девочка на эйфоринах, кроме папы никого не осталось, к тому же… настоящие поступки, знаете ли, даже в наше время встречаются. Настоящие чувства, и что может быть безусловнее, чем детская любовь?
Клавдий морщился от каждого его слова, как от стреляющей зубной боли. Гершелл рассказал всю историю, ни разу не соврав, но так все извратил, что слушать было невыносимо. Только один раз он медленно сцепил руки так, что рукава пиджака закрыли и запонки, и браслет — когда рассказывал, как умер Поль Волански. Но к тому моменту никто не смотрел на датчики, все верили пожилому мужчине с добрыми глазами и мягкими жестами, и его псу с острыми ушами и преданным взглядом.
А потом ему самому пришлось сидеть на этом же диване и цедить слова в камеру. Рихард три дня добивался от него искренности, а потом переписал речь, добавив всплывающую подпись — господину Франгу тяжело говорить вслух. Клавдий рассказывал и смотрел на рейтинги, растущие в углу экрана. На миллионы жадных глаз и перекошенных ртов, которые ждали его изуродованного лица и вымученных слов.
— Я… всю жизнь рисовал… лица. Знаете, я мало что… могу сделать. Могу нарисовать себе… новое лицо, и… знаете, у нас всех есть аватары. Но я подумал… мне там, в пустыне помогала ассистентка… господина Гершелла. Это такая… мудрая и добрая женщина… — Клавдий едва успел повернуть руку так, чтобы спрятать браслет, но успел заметить, что огонек остался зеленым. — Без нее я бы не справился. И я подумал о ней. И о… Дафне, которая столько делает для нас… каждый день… я собираюсь запустить серию новых аватаров. Специальных, которых… будут видеть только ассистенты… — Он быстро отключил камеры и микрофоны, тяжело согнулся, спрятав в ладонях лицо. — Гершелл, это херня какая-то. Никто на это не пойдет. Я согласился под морфином, но сейчас…
Рихард показал ему стремительно растущую зеленую линию графика заинтересованности.
— Давайте, Клавдий. Разумеется, это какая-то херня, иначе для ее продажи вам не понадобился бы профессиональный маркетолог.
Потом Клавдий целый год рисовал аватары, которые не видел никто, кроме Дафны и индивидуальных помощников. Он знал, что когда-то люди рисовали для себя богов и думал, был ли мир когда-то еще так абсурден, чтобы люди рисовали себя для богов.
Рихард постоянно ходил по эфирам все более и более крупных конвентов и скармливал жадным до настоящей крови и настоящих историй людям сказку про маньяка с электрическими курами. Умудрился запатентовать этих проклятых кур и с удовольствием приторговывал ими через сеть. Почти ничего не говорил о себе, зато самозабвенно рассказывал про отчаявшегося отца, которого изуродовало взрывом, пока он пытался спасти похищенную дочь. К сожалению, семейный рейтинг от таких рассказов не рос, к тому же Клавдий несколько месяцев проходил интенсивную терапию и рейтинги начислялись по особому тарифу. Клиники предлагали бесплатные пластические операции почти каждый день, но Клавдию приходилось отказываться — он и без Гершелла знал, что нельзя отбирать у зрителей обожженное лицо. Марш Арто на записях, которые отправил ему Рихард, напоминала об этом каждый день.
Арто пропала из списка установленных помощников. Они встретились еще один раз, когда он впервые очнулся в больнице. Клавдий не помнил, что они говорили друг другу, помнил только нарастающий гул, словно что-то спускалось на них сверху, еще что пальцы ее были горячими, лицо и плечи холодными, а поцелуй долгим и горьким. Что пахло холодным дымом, мерзлой землей и горящей осенней листвой. А потом Клавдий перестал ее звать, и знал, что если и позовет — она не отзовется.
Клавдий рисовал лица, потом нанимал людей, которые рисовали лица вместе с ним. А потом его индексы благонадежности и рейтинги поднялись достаточно, чтобы увеличить семейный рейтинг. В тот же день он забрал Тамару из интерната, куда ее разместили. Тем же вечером они вынесли из коридора гроб с орхидеями и отвезли его в городскую оранжерею, потому что теперь оба знали, как на самом деле побеждается смерть.
Тамара так и не свела татуировку. Серебряная оса обнаглела и все чаще выбиралась на лицо.
Айзек добился, чтобы с браслета Эда Таля сняли данные, и по остаточному сигналу и редким снимкам вычислил примерное расположение терм. Он отвез туда контейнер и забрал остальных мертвецов. Об этом он тоже рассказывал на эфирах, поднял рейтинг, а потом исчез. Клавдий знал, что Рихард передал ему конвент Хенде Шаам, и что Айзек собирался его реставрировать. Но он не нашел сил следить за этой историей. У него была своя.
Была Тамара, живые цветы без стеклянных витрин, которые они посадили в новом доме и пришедшее чувство покоя. Последние месяцы Клавдий почти не рисовал аватары. У него был другой проект, долгий и тяжелый, но эта работа впервые за долгие годы дарила ему счастье.
Гершелл отдал ему записи. Если бы не отдал — Клавдий нашел бы сам. По ночам, когда Тамара спала, он секунду за секундой перерисовывал чужую трагедию.
Перерисовывал запись эфира Марш. Ее последнюю встречу с Леопольдом, во время которой он был смертельно болен, а она беспомощна и одинока. Смерть на платформе, настоящий поступок, акцию на сотню золотых ос и последний момент, в который женщина, которую он мог бы полюбить, была жива.
Ретушь-терапия — излечение момента. От смерти, от уродства и отчаяния. Раньше Клавдию казалось, что можно прикрыть это цветами и позолотой. Но Марш бы не оценила, потому что это не было настоящим. Теперь Клавдий не хотел власти над смертью, потому что она настоящей не бывает, настоящим бывает что-то другое.
