Усталость сворачивалась в клубки и дремала в его глазах, устраивалась на груди, как большая сонная кошка, держала за руки сотнями коротких, острых зубов. Клавдий чувствовал, что должен нервничать. Что должен прямо сейчас встать и вместе со всеми капельницами дойти до комнаты Тамары. Забрать дочь, сесть в ближайшую абру и плыть в город.

В город, где Дафна увидит его лицо. Это здесь ее обманывает Поль. И что тогда?

Тамару снова заберут. Может, даже не дадут ему встречаться с ней лично, только в сети, в приемных конвентах.

Нужно было об этом подумать. Но Клавдий не мог. Он слишком устал, и мысли все еще путались, не давая осознать, какое же дерьмовое у него будущее.

— Что мне делать? — вслух спросил он Марш. Не как виртуального помощника — потому что виртуальный помощник дал бы правильный ответ, который Клавдий и так знал.

— У Гершелла есть какой-то план. Только учти — Гершелл эгоистичный, циничный и безжалостный кусок дерьма.

— Не обязательно перечислять все синонимы к слову «маркетолог», — серьезно ответил он. И услышал, как Марш рассмеялась — хрипло, словно для нее это очень непривычный звук, но очень легко.

Он снова протянул руку, и на этот раз коснулся воротника ее рубашки. Опустился на колени и заставил ее сесть рядом. Взял ее за руку.

Большинство производителей аватаров, даже тех, что базировались на данных биометрики, допускали простые ошибки. Или — гораздо чаще — предпочитали не затрачивать лишних ресурсов. Когда дети рисуют человечка, они не строят анатомическую модель. При производстве аватаров обычно использовали чуть доработанную болванку и сосредотачивались на видимых частях.

У Марш были теплые руки. Совсем тонкие кости, прочерченные линии на ладонях, а на запястье нашелся пульс. Кончиками пальцев Клавдий нашел узор вен, а на них россыпи точек шрамов — такие оставляют иглы дешевых капельниц.

Марш не пыталась забрать руку, и Клавдию казалось, что она смотрит с интересом. Наверное, сидит, наклонив голову к плечу, и на белое лицо падают серые пряди челки.

«Удивительно что Гершелл не поленился правильно сконструировать ей руки», — трепыхнулась рациональная мысль.

Трепыхнулась — и затихла. У Клавдия сейчас не было сил на рациональные мысли.

У ее рубашки холодные пуговицы и кое-где из-под пуговиц торчат нитки. Он ждал, что она отстранится, что-нибудь спросит, возьмет его за руку — сделает что-то, чтобы сломать линию его прикосновения. Сбить ритм этих падающих в темноту конвента секунд, каждая из которых — шаг от человека, которым он должен быть.

Но она не двигалась. Теперь Клавдий был почти уверен, что она смотрит печально.

У нее была правильная линия ключиц. Ключицы были не просто нарисованы на коже тенями и не остались стандартной формой, уходящей в шарниры плеч. Обычно у аватаров, не предназначенных для порнографических конвентов, плечи на ощупь как пара шаров под кожей.

Плечи у нее были напряженными. Словно она всю жизнь сжималась, не то пытаясь казаться меньше, не то готовясь к броску.

Тонкие ребра, выпирающие позвонки. Покалывающие пальцы волосы на бритом затылке.

На сонной артерии бился пульс. Сильнее, чем минуту назад, когда он нашел его на запястье. И кожа стала холоднее, будто она мерзла без рубашки.

Нужно, чтобы она что-нибудь сказала, потому что все это вдруг стало неправильным.

«Вдруг» — плохое, лживое слово. Все стало неправильным в ретушь галерее, куда он ее повел. На балконе галереи, где он прижал ее ладонь к черепашьему клюву, и думал, почему она никак не забирает руку.

Он думал, что повел ее туда, потому что давно хотел снова увидеть свои старые работы, но не решался сделать это в одиночестве. И это было правдой — но не всей правдой. Клавдий много лет вспоминал свои картины, но не решался на них посмотреть, потому что боялся пожалеть, что больше не может отпускать примерзшую к фотографиям и записям смерть.

Он стал пришивать родинки и блики к мертвым лицам потому, что за это платили и потому что это было социально одобряемое занятие. Клавдий знал, что эти кончится, был к этому готов, но боялся оказаться в одиночестве перед тем, кем был раньше.

И не хотел делить это одиночество с человеком, который не был на него похож.

Клавдий знал, что Марш Арто — злодейка еще до того, как с ней познакомился. Ему было достаточно серебристой осы над ладонью Тамары.

Под пальцами протекло что-то горячее. Клавдий не видел, но знал, что это татуировка — красноглазая и золотая саламандра, теперь свернувшаяся спиралью у Марш за ухом.

Нужно сказать. Нужно что-то сказать, нужно найти, где в ней спряталась обязательная фальшь, чтобы все наконец закончилось.

Губы не были гладкими. Угрюмые морщинки действительно жили в их уголках, у крыльев носа и на переносице, а под холодную ребристую повязку — беспощадно контрастную на теплом лице — уходили лучики шрамов.

— Мне так жаль, — сказал Клавдий совсем не то, что собирался. Совсем не то, что нужно.

— Мне тоже, — тихо ответила она, и он ладонью почувствовал тепло каждого слова.

Он знал, что Марш Арто — злодейка. В ее прошлом тоже были синие крыши и свобода, которую обещали простые пути. Золотой и алый хаос, который в конце концов ее уничтожил. И Клавдий завидовал, потому что помнил, как это — быть злодеем.

Нужно рассказать ей. Пока не вернулся рассудок, пока он не вспомнил, как это — поступать правильно, делать вид, что нет ни крыш, ни хаоса, ни золотого зла.

Если бы только Гершелл допустил хоть какую-то ошибку. Если бы Клавдий понял, что все зло в Марш — лишь отражение зла Рихарда. Что она аватар его, а не женщины с теплыми руками и алыми глазами, которая погибла, потому что не захотела оставаться злодейкой. Как Клавдий когда-то.

— Я знаю, что ты делаешь, — тихо сказала Марш. Ее голос действительно был печальным. — Ты ищешь изъян. Гершелл не добавил мне ольфакторное восприятие. Не смог разобраться с биохимией. И у него не было образца духов, которыми я пользовалась.

— Ты пахнешь дымом, — ответил он. — Горьким дымом, — Клавдий зачем-то прикрыл глаза, погружаясь в другую темноту, — холодным… над вересковой пустошью.

В этот момент он был дважды слеп, но ясно видел древние элетробашни, кашляющие белыми искрами, бурый верещатник и холодные руины мертвого города, полного разбитых окон и витражей.

Он знал, какие у нее были духи. Как пахнет ветер, который носит над замерзшим вереском черный дым — освобожденную душу заброшенных домов. Человека нельзя лишить этого дыма и этого ветра.

Это даже смерти не под силу.

Не было никакого изъяна. За секунду до того, как он поцеловал ее, Марш кивнула.

Дымом. Может быть, смертью, но если это смерть — сейчас, пока разум еще спит, Клавдий готов был принять такую смерть.

Золотой и алый хаос. Что-то изломанное, сросшееся и изломанное снова, хрупкое и зыбкое, оживающее в такт прикосновениям и движениям губ.

Столько золота и столько зла. Столько горечи и грязи, сколько может быть только в живом человеке.

Разве мог он теперь сомневаться.

…

— Охренеть теперь, это как вообще?! — ошеломленно прошептал Айзек.

Рихард еще ничего не видел, но уже знал, что нужно прямо сейчас садиться в абру и плыть в город, а если не будет абры — плыть без нее. Они с Айзеком стояли на пороге комнаты Тамары, и это были совсем не те слова, которые он хотел услышать.

Конечно, Рихард никуда не поплыл. Он отодвинул Айзека и несколько секунд разглядывал комнату.

Действительно, охренеть.

Комната была пуста, только на полу у кровати — несколько пятен крови.

— Поль ее проверяет? — спросил Рихард, опускаясь на колени рядом с пятнами.

— Только по браслету, — пробормотал Айзек.

— Тогда не говори ему, что она сбежала. Пока… не говори.

Рихард выпрямился и показал ему раскрытую ладонь.

На ладони серебрились несколько усиков датчиков и расстегнутый браслет.

…

Когда Клавдий снова открыл глаза, где-то далеко стонал и гудел аэробусами и кэбами просыпающийся город. Клавдию казалось, что он видит, как в утреннем сумраке белое и синее чудовище отряхивается ото сна и вылизывает собственные тени, дремлющие на песке.