Боялась не увидеть, как отец умрет больше, чем увидеть это.
Платок на его лице почернел и прилип к коже. Тамара хотела поправить, но заметила, что эта мокрая мембрана сокращается в такт дыханию и решила оставить. Нужно защищать лицо от солнца. Хорошо, что папа надел очки. Плохо, что он сегодня не надел маску.
Тамара пыталась. Думала, хваталась за одну идею и тут же искала другую, и так пока нехорошее дыхание не превратилось в редкие хриплые выдохи. И тогда Тамара перестала пытаться, а просто села на песок, обхватила колени руками и стала смотреть на солнце. Пусть глаза ей выжжет. Может папа тогда почувствует, что она поступает плохо, очнется и отчитает ее.
Мама так же умерла. Глупо, случайно. В мире, где Дафна за всем следила, люди умирали случайно и глупо. Иногда из-за редких психов вроде тех, кто взорвал центр Лоры Брессон.
Мама и люди в центре умерли так же. Умерли? Как папа только что умер?
В эту секунду Тамара очень хотела, чтобы лекарства продолжали действовать. Она бежала с Айзеком от их благостного отупения, от прохлады в груди, замороженной тоски, которую она так хотела почувствовать.
И теперь она почувствовала. После короткой вспышки паники, после безысходности, недостаточно сильной, чтобы лекарства ее сожрали — наверное, потому что Тамара тогда еще недостаточно верила в безысходность — она почувствовала все, что прятали от нее врачи.
Почувствовала, осознала сразу — мамину смерть, подкравшуюся папину. Собственное одиночество, догнавшее ее до того, как мама решила уйти от папы, такое долго и липкое, такое черное и безраздельное, настоящее одиночество.
Она встала на колени и закрыла лицо руками.
Почувствовала каждый вечер, что сидела у себя в комнате, выполнив ежедневную практику на стабилизацию эмоционального фона, и перебирала чаты в конвентах.
Люди, с которыми она училась.
Люди, которые слушали ту же музыку, что она.
Принялась раскачиваться, то касаясь тыльной стороной ладоней раскаленного песка, то ненадолго выпрямляя спину. Словно пыталась вытряхнуть, вытолкнуть это из себя, а может повторяя «кошку» из физической практики.
Люди, которые слушали совсем другую музыку.
Люди, которые сидели в ток-конвентах и надеялись, что именно их несвязные гневные выкрики войдут в окончательную запись и станут частью скандала.
Люди, которые ходили в ретушь-галереи и на концерты восстановленных композиторов. Все эти люди говорили с ней, а она говорила с ними, и это ничем не отличалось от молчания.
Тамара сделала короткий вдох и стала сосредоточенно раскидывать песок, будто пытаясь очистить что-то под ним. На короткое мгновение ей показалось, что там, под песком — ее собственное лицо.
Потом она говорила с помощниками — из первой строчки рейтинга для ее возраста и положения. Все они были Томми, Лиззи, Бобби, Барри, Минни, и говорили словами Дафны, только голоса у них были разные и словечки они невпопад вставляли. Такие словечки, может папа в молодости так выражался.
Кажется, песок стал чуть прохладнее. Тамара легла на живот и опустила лицо в вырытую ямку. Уперлась руками в песок и закричала.
Все это было такое же ржавое и зазубренное, в потрескавшейся корке краски, и так же вошло под ребра и до самого горла достало, достало, а теперь надо поплакать и тогда оно уйдет. Еще покричать, только вот так, в песочек, чтобы никто не услышал и не травмировался. Дафна так учила, даже специальные подушки советовала. Дафна же не хотела, чтобы у ее родителей дестабилизировался эмоциональный фон, плохо тебе — иди в подушку поори, а утром расскажи психологу. Аве, Дафна, аве, сука, сука драная!
Тамара выпрямилась так резко, что перед глазами поплыли синие круги — как небо, папина рубашка и краска на осколке.
А потом бросилась к нему и схватила за руку.
…
Арто выбрала сценарий «нервничать» еще до того, как целиком превратилась в черного марионеточного монстра. Поль никуда не торопился — к вездеходу он, допустим, пошел, но постоянно останавливался с кем-то поговорить, что-то поправить, да еще и на часы тоскливо поглядывал. А потом он начал заводить вездеход. Тот не заводился, Поль что-то бормотал про Тересу, звонил Хэтти, а потом снова пытался его завести.
Гершелл увлеченно беседовал с Карлом Хоффелем — таким же старым циничным козлом, только выбравшим медицину. Они обсуждали слепок трупа Питера Легасси и травили анекдоты. Айзек стоял по шею в воде и пытался стянуть с уцелевшей платформы загорающую Грейс, а Грейс визжала и материлась. Всем было хорошо, все были при деле, а Клавдия с Тамарой не было уже четвертый час.
Она еще раз проверила все доступные ей камеры у платформ и вокруг лаборатории. Она знала, в какую сторону они ушли, но не знала, не свернули ли они куда-то. Два часа назад она заставила Айзека сплавать выше по течению, но он никого не нашел.
Наверное, они не стали спускаться к воде. Она отражает солнце, а Клавдий солнца боялся. Или пришли на берег после того, как Айзек вернулся?
Куда они пошли? Может, Клавдий решил сбежать?
Нет, нет, нельзя чтобы Клавдий решил сбежать, ведь тогда… что тогда?
Арто остановила анализ. Она позволила себе думать как человек, который не был Марш и не мог ей быть. Потому что Марш просто не стала бы об этом думать. А если Арто приходилось, то она была уже кем-то другим. А почему у кого-то другого должны быть такие же цели, как у Марш?
Точно ведь, Леопольд. Какое ей дело до Леопольда?
Если Арто не нужен Леопольд, то и Клавдий ей без надобности. Пусть бежит, если хочет, пусть умрет в пустыне, если ему не повезло.
Нужно снова послать Айзека. Арто не нужен Леопольд, не нужен Клавдий и Тамара тоже не нужна, но Айзек пускай сплавает еще раз.
Наконец-то у нее снова был четкий ответ, как поступила бы Марш. Все так хорошо сходилось. Но Арто не принимала предложенные алгоритмы, приводящие к бездействию и зачем-то продолжала искать.
…
Тамара сидела на полу в белой комнате отцовского профиля и методично пыталась восстановить последовательность команд, с помощью которой он поставил анонимку.
Вообще-то простые анонимки Тамара и сама умела ставить. Чтобы в профиле не сохранился сгенерированный для короткой переписки чат, чтобы можно было анонимно заходить в конвенты, которые родители точно бы не одобрили. Тамара даже нелегальные эйфорины как-то купила. Купила, три дня прятала их по всей комнате, а потом смыла в общественном туалете.
Если папа занимался чем-то нелегальным и у него была сложная анонимка, Тамара ее никогда не распутает. Но она понадеялась, что ставить сложную анонимку ради короткого разговора о Марш папа бы не стал, такие вещи не используют просто так.
Тамара включила визуализатор и затосковала. Анонимка не визуализировалась в виде запертой двери или какого-нибудь симпатичного фрактального завихрения, у которого можно считать форму. Это был просто набор разноцветных отрезков, один длинный, толстый и синий, еще пять синих покороче и пятнадцать коротких красных.
Что это?
Какой-то узор? Нет, скорее диаграмма или кластер. Наверное, отрезки организуют последовательность команд, нужно только понять, как.
Об этом Тамаре точно рассказывали. Она знала больше полусотни коммуникационных, исследовательских и психологических схем, позволяющих систематизировать данные. Для анализа, презентаций, защиты проектов, оценивания. В тридцати из них не было основного отрезка.
Тамара держала одну руку на отцовском браслете, а кончики пальцев другой — под браслетом, чтобы ощущать пульс. Она постоянно теряла его, а рука была совсем холодная. Это мешало вспоминать, какие диаграммы можно сложить из трех видов отрезков.
Классифицировать команды, которые нужно было анализировать, у Тамары не получалось. Проще было применить к ним схему, только вот какую?
Она сидела на белом полу, бесконечно выкладывая узоры из разноцветных палочек. Словно пыталась сложить то самое слово, как мальчик в сказке, которую рассказывала мама. Мальчик, который выкладывал на белом полу в белой комнате — почему белой, почему, да какая разница, почему — слово — какое слово, какое, да какая разница, какое — и наверное в той комнате не было так жарко. И наверное, в той комнате солнце не лилось с неба кипятком, и мальчик вряд ли ощущал, как холодеет рука и согревается браслет. Но наверное, он тоже хотел собрать это проклятое слово и покинуть комнату.
