— Я тоже думаю, что его убили, — подал голос Айзек. — Почему Дафна вынесла так мало предупреждений, и почти все про алкоголь?

— Потому что он жрал таблетки быстрее, чем она выносила предупреждения, — пожал плечами Рихард.

— Питер на записях никуда не торопится. Дафна верещала бы из всех динамиков и составила бы обращения во все службы экстренной психологической помощи. Эйфориновый назальный спрей достал, гад. — Айзек завистливо вздохнул. — Но вообще-то на записях больше похоже, что человека просто достали, и он пытается расслабиться в конце недели. — Он вернул слепок. Встал на край стола и замер над трупом, склонив голову к плечу. А потом наклонился и пальцами раздвинул обозначенный пунктиром разрез.

Рихарду эти метки, отмечающие линии, по которым до изобретения сканеров делались разрезы при вскрытии, напоминали перфорацию на страницах бумажных ежедневников. Он пил кофе, со скукой наблюдал, как Айзек воодушевленно копается в виртуальных потрохах его бывшего куратора, и думал, как бы получше составить репорт. Если его куратор, который должен был оказывать моральную поддержку и помогать адаптироваться, решил вот так покончить с собой. Значит, государство выделило ему ненадежного куратора. И у него из-за этого стресс, адаптация провалена, он требует компенсирующие надбавки к рейтингам, дополнительный курс эйфоринов и рабочую лицензию.

Или не требует. Рихард не был уверен, что преференции, которые он может получить от самоубийства своего куратора, стоят репорта, который придется ради них составить. И вообще смерть Питера как-то незаметно прошла, пара упоминаний в конвентах, пара секунд некролога, сгенерированного и записанного Дафной в конвенте адаптационного центра. Сразу после коротких извинений администрации. Рихарду даже формального извещения в профиль не прислали. Интересно, можно ли составить репорт так, чтобы к нему больше не приставляли кураторов?..

Рихард представил, что началось бы, вздумай он, к примеру, повеситься в собственном кабинете там, в «Саду». Он опустил пустую чашку на колено и закрыл глаза. Феерический вышел бы скандал. Может его начальник, Тодерик Ло, наконец-то доорался бы до инсульта. Рихард вспомнил, как он таращился и брызгал слюной при личных встречах. Вспомнил, как точно так же сидел на диване, размешивая чайный концентрат в чашке кипятка, и представлял, как у Тодерика лопаются глаза. Рихард всегда садился не напротив, а немного сбоку, и только сейчас он понял, что делал это, чтобы ему не забрызгало кардиган.

Неужели бедный мальчик, такой юный, так безвременно почивший Питер Легасси, не был достоин того, чтобы кто-то после его смерти поорал и попучил глаза?

В любом случае, Рихард этим заниматься не собирался.

— А чем это ты занимаешься, Айзек? — вдруг опомнилась Марш. — Ты же нихрена в медицине не понимаешь.

— А вдруг что-нибудь замечу? — философски пожал плечами Айзек. В его ладонях серебрилась голографическая печень.

— Идиот, — поморщилась Марш. — Ты отправил данные кому-нибудь, кто может посмотреть труп и действительно что-то заметить?

— Хлое. И Поль уже смотрит.

— Хлоя — это та, которой двадцать лет и она сидит в конвентах с документалками про реконструированных маньяков? — в голосе Марш было столько яда, что Айзек должен был отправиться вслед за Питером. — У вас же есть нормальные специалисты. Вызови Бруно Рикля, в конце концов. Или Карла Хоффеля — кого-нибудь с мозгами, дипломом и старше тридцати. А Хлою отправь в город, пусть купит им пива.

— Поль вряд ли захочет распространяться… — начал Айзек, но печень в его руках растаяла, а вместо нее сгустилась белая статуэтка танцовщицы, тянущей руки к небу. Марш смотрела на него молча, поджав губы, только ноздри едва заметно дрожали.

Рихард подался вперед, скрестил пальцы и опустил на них подбородок. Марш не может выписывать штрафы. Не может отправлять репорты, проводить серьезные манипуляции с профилями и уж точно не может нанести физический вред. Он догадывался, что статуэтка здесь наделена каким-то скрытым угрожающим смыслом, но угрозы Марш стоили мало.

Конечно, она стала еще более подлой тварью, чем была при жизни, но Рихард был уверен, что Айзек мог стряхнуть статуэтку, потрепать Марш по щеке и дурачиться дальше. Совсем не обязательно было так теряться, мямлить и лезть в список контактов.

Идиоты в Младшем Эддаберге не отличались от идиотов в Среднем. Зачем-то вспомнился подельник Марш, Освальд — рыжий, с красным обожженным лицом. Марш было достаточно вот этого самого взгляда, чтобы он начал делать глупости.

И чтобы выгораживал ее, защищал на допросах и упрямо повторял, что она ни в чем не виновата. Стал бы Айзек выгораживать Арто?

Рихард знал — не стал бы. Но не потому что Айзек не был идиотом, или его идиотизм как-то отличался от идиотизма Освальда. Думать о том, почему, Рихард сейчас не хотел.

Он хотел думать о том, смогут ли специалисты Поля найти проблемы в отчете и сказать, как умер Питер.

…

Тамара все еще считала, что зря пошла с Айзеком и что кончится это наверняка не очень хорошо, но сейчас все было здорово и она радовалась, что совершила эту ошибку. Потому что папа все-таки вылез из своего кабинета, правда в черных охлаждающих очках и алкоголем от него пахло, но это значило всего лишь что он много работал.

У папы всегда болели глаза когда он много работал. И еще он пил. Тамара помнила, как это злило маму. Как мама однажды сварила большую кастрюлю инвертного сиропа для голографической глазури, а потом вдруг поднялась к папе в кабинет и вылила всю кастрюлю на его стол. Тамара ее отговаривала. И потом с тоской смотрела, как сироп затекает в разъемы, стынет на консолях и намертво глазирует карты и чипы.

Сироп застыл и красиво блестел. Как стекло.

Тамара старалась на него не обижаться, потому что Ли Рулли, ее психолог, каждую неделю объясняла, что папа старается. И мама старалась. И если хочется закричать, что-нибудь разбить и послать их, сиропы, чипы и автоматически-машинные заскриптованные разговоры родителей в последние годы — нужно выпить стабилизирующие добавки и полдозы прописанных эйфоринов.

Тамара и сама знала, что он старается. Вот сейчас папа, хоть и был очень занят, спустился и повел ее гулять. Они брели вдоль реки, и солнце разбивалось о волны и становилось ярче. А потом выбрасывалось из воды и вязло в песке, и песок становился горячее. Вдалеке виднелись кипарисы, нарисованные небрежными черными штрихами.

Конечно, Тамара намазалась защитным фильтром. Хотела надеть платок — тот, прозрачный, с которого она оборвала все бусины, но оказывается папа привез ей новый. Синий, совсем легкий, но его можно было укладывать и фиксировать. Складки красиво лежали, ткань не липла к щекам.

— Лекарства еще действуют? — вдруг спросил папа.

Тамара вздрогнула. Вот он шел рядом, она думала о нем и платке, который он подарил, но отчего-то странно слышать его голос.

— Да, — тихо ответила она. — Только разозлиться несколько раз получалось. А остального… почти не чувствую.

— На кого ты злилась?

Хорошо, что папа не стал надевать маску от солнца. У него равнодушный, монотонный голос, но Тамара видит, что он улыбается — значит, ему не все равно.

«Будто нарисовал себе лицо. Добавляет эмоций, чтобы живым казалось, а с голосом он не работает, и управлять им не умеет», — подумала она, а потом тут же себя отругала. Неправда. Папа вовсе не ведет себя как оживленный сетью аватар.

Нет, не ведет, и вовсе она не помнит его другим. Обида вспыхнула и погасла. Лекарства ее съели, и может Тамара теперь тоже оживленный аватар, а не человек.

Тоже. Ну и пусть.

— На Марш, — доложила Тамара. — Она меня в лодке забыла. А, еще мне было Айзека жалко, потому что у него тоже мама умерла.

— «Ясноокая трижды светлая» Хенде Шаам умерла?

— Да. Он мне конвент показывал с цитатами. Айзек всю жизнь ходит в конвент своей мертвой матери, слушает ее незабвенные афоризмы и разглядывает выпотрошенных змей.