Скользнула под ладонями холодная оконная рама, удобно лег под носки не зашнурованных ботинок водосток окна первого этажа, и даже белоснежный цветок барельефа, за который Тамара держалась, словно протянул ей под пальцы лепесток.

Так и должно быть. Во сне реальность всегда подыгрывала Тамаре.

— Двадцать три, — безмятежно считала в наушнике Марш.

«А если все так — может, я вовсе не папу увижу?» — дрогнула в сознании предательская мысль.

Она скучала по отцу. Но если уж мир наконец-то стал таким податливым, и можно бежать, ни разу не запнувшись о шнурки…

— Семнадцать.

… и Дафна почему-то молчит, не требует вернуться…

— Двенадцать.

… и совсем нет ветра, а трава такая густая и мягкая, словно синтетический ковер в комнате для кинестетической медитации…

— Восемь.

… и парк совсем рядом. Марш сказала, что ее ждет отец, но если это сон, и Тамара им управляет, то пожалуйста, ну пожалуйста, чего стоит этому сну…

— Четыре.

Пусть ее там ждет…

— А сюда подойдет «Тирьеза» Шольмера, — невпопад сказала Марш.

Хрипло и почему-то злорадно.

Тамара замерла. В темноте синего парка, под белым подвесным фонарем чернела пустая скамейка. В наушниках почему-то гулко взяли первые ноты духовые, и Тамара хотела отмахнуться, сказать Марш, что музыка совсем не вовремя, но земля вздрогнула. Мелко задребезжал фонарь, и свет задрожал тоже.

— Марш?

Она сидела на земле, скрестив ноги, и вращала в дрожащих пальцах погасшую трубку. На Тамару она не смотрела. Смотрела ей за спину, и Тамара поняла, что это вовсе не хороший и не послушный ей сон.

— Эй?!

Духовую партию перегрыз скрипичный вой.

— Да пошло оно все в жопу, — устало вздохнула Марш.

И музыка затихла, а в следующую секунду вдруг стало светло, и за светом пришел нарастающий рваный грохот.

Тамара стояла, опустив руки, и смотрела, как пламя распускает рыжие хвосты. Выбивает стекла, проливается по фасаду, наполняя и расширяя его трещины.

Смотрела на огонь в окне своей спальни, где осталась Юханна, которая пила кофе с жирными сливками и потягивалась, как кошка.

Смотрела, как разлетается крыша, покрытая белыми солнечными батареями. Может, это батареи притянули солнце? Вот оно упало, и теперь среди ночи светло и жарко, а дом рушится, рушится — тонкие перегородки стен, которые не могут сдержать разозленное пламя, и вытекшие глаза окон, потолки и полы, которым больше нечего разделять и некого защищать. И люди, которые спали в доме.

Пациенты. Дежурные тренеры. Медсестры.

Все горит.

Горит, разбрасывает черные комки и блестящие осколки.

Тамара закрыла глаза и представила зал зоотерапии — светлую комнату без окон. Золотые ветви, растущие из стен и спящих на них птиц. Животных — толстых модифицированных хомяков с огромными глазами, сонных шестилапых хорьков, ежей с мягкими иглами, пестрых змей в теплых террариумах.

Попугаев, зимородков, щеглов и золотую иволгу с черными крыльями — вдруг им изменила чуткость. Вдруг они даже не проснулись.

Грохота больше не было слышно, только глухой треск и вой тревожных сирен.

Она открыла глаза и села на траву рядом с Марш.

— Да пошло оно все в жопу, — громко сказала Тамара.

А потом обернулась и ее вырвало под скамейку.

…

Клавдию казалось, что пламя трещит прямо у него в голове. Это, конечно, была неправда, это не могло быть правдой — аэрокэб несся бесшумно, нанизанный на невидимый поток. Вой ветра гасила темная обивка кабины, но Клавдий знал, что слышит.

Он слышит, как горит центр Лоры Брессон. Как горят его стены, потолки и блестящая батареями крыша.

Это неправильно. Так не бывает. Дафна, сучья тварь Дафна, контролирует, что жрут, пьют, как трахаются и срут во всех городах Среднего сегмента, составляет расписания прогулок, тренировок и посещений психологов, чтобы дома никогда не взрывались.

Так не бывает. Это неправильно.

Эмма утонула, и он ее похоронил. У Эммы было хорошо загримированное лицо и много цветов под белоснежной оберткой бумажного кремационного гроба.

А Тамара?

… и синие крыши. Миллиарды слепых глаз камер. Эмма тогда была с ним, держала его за руку и говорила, что теперь они больше, чем Дафна. Они, вдвоем — вот их переплетенные пальцы, вот серебрящиеся на запястьях браслеты, до которых больше нет дела. Заткнутые пасти, залитые невидимым воском уши, зашитые невидимыми нитками глаза — Клавдий смог это сделать, и Эмма ему помогла. Потому что они хотели быть свободными, потому что они были молоды и жестоки так, как люди бывают жестоки только в молодости.

Кто ответит за взрыв в центре Лоры Брессон? Или тот человек зашил Дафне глаза?

Тамара. Она проснулась?

Лучше, если она не успела.

— Клавдий?..

Марш сидела перед ним, поджав ноги и пачкая прозрачной грязью черные сидения. Кажется, она звала его не в первый раз.

— Клавдий? Я ее разбудила. И вывела. Убери эту трагическую мину.

— Ты врешь, — равнодушно ответил Клавдий, хотя мог бы и не отвечать. — Индивидуальным помощникам в экстренных ситуациях положено лгать до прибытия карабинеров или врачей.

Дафна имела право сообщать правду, но Клавдий не хотел ее спрашивать. Не хотел слышать ее голос, смотреть ей в глаза, не хотел слышать правду.

Пусть сегодня у него тоже будут зашитые глаза и залитые воском уши.

— Слушай, я тебе не благотворительный, сука, фонд и не служба спасения, — огрызнулась Марш. — Говорю же — вывела, и решиться сдохнуть было легче, можешь мне поверить.

— Скройся, — скомандовал он. — Уйди.

Почему-то она не послушалась. Это странно и можно было об этом подумать, но Клавдий не мог понять, зачем.

— Люди всегда были такими неблагодарными уродами, — выплюнула она. — Ты вызвал скоростной аэрокэб и вызов экстренным пометил. Потому что надеешься, что примчишься, а там куча трупов и дочка твоя на этой куче сидит. И знаешь, лучше бы тебе не забывать, кто ее туда…

— Помолчи, — попросил он.

Клавдий не ожидал, что она послушается.

Он молча смотрел на ее лицо. У нее красивое лицо. Из деталей, которые делали его живым — лицо из недостатков.

… Эмма умерла. Даже если у нее сняли данные и их возьмутся анализировать — никто никогда не узнает правды. Не узнают о мертвецах, застывших в складках мятых простыней, о мертвецах, сидящих на лестницах и скамейках, о том, как они запрокидывают головы, подставляя синтетическому белому свету лица, и как этот свет наполняет мертвые глаза.

Что они с Эммой тогда знали о свободе и мертвецах.

Теперь-то Клавдий по-настоящему свободен. И теперь он знал, что полная свобода лишает существование всякого смысла.

Может, тот человек, что сделал Арто, был не так уж и не прав. Может, он тоже не смог смириться с полной свободой.

Кэб заходил на посадку слишком медленно, и все же его трясло так, будто он вот-вот слетит с маршрута и рухнет на городские крыши. Клавдий разблокировал окно, и смотрел сверху вниз на центр — белоснежное полукруглое здание с синими барельефами. Половина сохранила сахарную искристость, а половина тянулась к парку черными дымящимися руинами. Воздух гудел от дронов и трансляторов — черные дроны коронеров, желтые — криминалистов, зеленые — саперов, и тысячи мелких, разноцветных мух от журналистов.

Клавдию разрешили припарковаться почти у самого центра. Он подал запрос еще на плоту, а потом ему пришлось смотреть, как Дафна рассчитывает расстояние, на котором можно оставить кэб. Зеленый отрезок полз по карте за степень родства с потенциально пострадавшим, за благонадежность — вдруг его нельзя подпускать к работающим людям, — а потом поверх зеленого отрезка пополз красный. За то, что Тамару у него забрали.

За лишние метры, которые ему не придется бежать по усыпанному обломками и пеплом газону, точно стоило выполнять все рекомендации.

Сначала он увидел синие плащи работников медицинского корпуса, за ними — второй аватар Марш, почему-то светящийся в рассветном сумраке сильнее обычного, и только потом Тамару, которая пыталась держаться за ее прозрачную руку.