Рихард знал это — теоретически. Может, Марш и правда лучше разбиралась в местной системе и умела пользоваться ее уязвимостями. В конце концов, ее же до сих пор не исключили из реестра виртуальных помощников.

Над столешницей потянулся серебристый дым ее сигареты. С балкона потянулся синий сквозняк, растрепал дым, припудрил розой, а потом размыл над столом.

— Я не стал добавлять в библиотеку домашних ароматизаторов запах табачного дыма, — мрачно сказал он. — Иллюзия неполная.

— Это для тебя иллюзия. Для меня — настоящий дым.

Марш Арто не хотела бы стать ненастоящим человеком. Даже ее цифровой отпечаток упрямо врал себе, что дым настоящий.

— И чего ты хочешь? Ты ведь ничего не стала бы делать просто так.

— Верни мне память, — попросила она, и ее голос дрогнул так, что Рихард сразу поверил в точность выбранной реакции. — То, что ты не вложил при создании. Мне… не хватает данных.

На последних словах в ее голосе послышалось электронное равнодушие, а взгляд вдруг стал совершенно растерянным. Рихард видел такой взгляд только у Бесси в их последнюю встречу и никак не мог представить подобное выражение на лице Марш.

— Ты знаешь, что я не включал только те данные, которые нарушали закон, и которые… причиняли тебе… неудобства.

Она усмехнулась, а он не смог улыбнуться в ответ.

«Неудобства». Когда-то Рихард уничтожил все отчеты и записи о ее лечении в «Саду», но теперь-то у него была ее биометрика и все то, что сказал ему Леопольд в их последнюю встречу. А Леопольд много чего сказал. Рихард не все понял и не во всем стал разбираться потом, но теперь он знал о путаном, хрупком мире, в котором с детства жила Марш Арто.

Знал, что все бывает зыбко и ненадежно: что белые стены могут оказаться черными, а длинный квартальный коридор — спальней с серыми обоями, и можно разбить нос о стену, пытаясь зайти в лифт. До двадцати лет она старалась не подниматься и не спускаться по лестницам, а если приходилось — двигалась медленно, вцепившись в перила.

Рихард видел запись, где она впервые решилась наступить на черную пустоту на месте ступеней. Записи было две — с камеры и с биометрики. Короткое видео, на котором Марш никак не решится отпустить перила, и белые строчки данных, скачки графиков, рваный ритм пульса, в которые умещался весь ужас перед бездонным провалом на лестничной площадке.

И Рихард много чего еще видел, когда все дальше заходил в ее прошлое, мутное, ледяное и грязное, как вода в городских стоках.

Марш почти не помнила раннее детство, в котором мир не рассыпался. Это Рихард видел в белых строчках резкое повышение температуры, повышенное внутричерепное давление, а затем — резкое повышение чувствительности к свету и звукам. И данные тянулись, тянулись на бесконечные строчки дней, складывающихся в недели.

А потом температура и давление пришли в норму, стабилизировалась фоточувствительность, только мир прежним не стал.

Рихард не знал, что видел: менингит или другую болезнь. Аби только снимал данные, не ставя диагнозов. Данные хранили отчеты о поступлении лекарств, и здесь-то Рихард мог разглядеть историю в бесконечных числах и редких названиях препаратов: у матери Марш, Элен Арто, не было доступа в расширенную аптеку. И Рихард знал, почему — в разделе штрафов у Марш было много списаний. До совершеннолетия все строки были серыми — штрафы приходили Элен. В одной строчке ей еще хватало рейтинга для обращения к квалифицированным врачам, а в другой, за следующий месяц — нет.

Рихард не стал проверять, за что Марш начислялись бесконечные штрафы. Он и так видел, что штрафы были хоть и частыми, но мелкими — она не мучила животных, не проявляла сверхнормативной агрессии и не пыталась ничего поджигать.

А знать, какими словами Марш Арто еще в детстве заслужила свое безумие, Рихард не хотел.

— Я не понимаю, о чем ты просишь, — наконец сказал он. — Большую часть данных заблокировала система. Или ты хочешь, чтобы я сделал тебя сумасшедшей?

— Я почти не помню Леопольда, — призналась она. — Мы общались в основном на сеансах, а их посчитали служебной информацией. Не все удалили, я помню про стекло… да, я помню. Но до стекла… Плохо помню Бесси. Плохо помню мать. Знаю, что трахалась с каким-то мужиком, но не помню с каким, знаю только что он рубашку у меня забыл, а ее Освальду отдала…

— Мужика-то я тебе как вспомню?!

— Да хер на него! — В ее глазах блеснули синие искры. — Я не помню свою жизнь неделями. Людей, места. Я… выстраиваю алгоритмы и скрипты для достоверной передачи реакций… — в ее голосе снова задрожали электронные интонации, а взгляд на мгновение стал мертвым, как у шаблона, который предложили Рихарду в первичной конструкции.

— Реа…кций…

Он не знал, притворяется она или нет. Марш Арто никогда нельзя было верить, ни при жизни, ни после смерти. Но от последнего слова, отчетливо заскрипевшего мертвыми автоматическими нотками, разом обострилась головная боль, а в запахе роз, разбавленном ночным ветром, послышались отчетливые нотки «парфюмерной композиции "роза букетная № 4"».

— Аве, Дафна! Закрой двери на балкон, включи вытяжки и направь репорт за эти ебан… несогласованные посадки, — процедил он. — Кофеварку включи… И выведи рояльную панель на стол.

— Что?.. — тихо переспросила Марш.

Рихард поднял глаза. Платья на ней больше не было — привычная черная рубашка и брюки. Но он знал, что видел.

Нельзя вылечить смерть. И безумие Марш, с которым пытался бороться Леопольд — неужели оно все же было необратимо? Рихард думал, что искусственный интеллект не может болеть. Что он бессмертен. Но Марш так стремилась к достоверности, что умудрилась найти изъян в новом разуме. Она снова себя не контролирует, снова становится непохожей на себя, но не потому, что ей так подсказывают алгоритмы, а потому что она не может иначе. Потому что она отыскала противоречие, которое сведет с ума даже ее новый, совершенный разум.

— Слушай, — начал Рихард. — Я не могу тебе показать то, что не пропустила цензура. Я нихрена не понимаю, как она выбирала, что оставить, а что нет, но спорить с Дафной не буду. И про Леопольда понятия не имею, что тебе рассказывать — фотографии и записи из моего личного архива ты точно уже вытащила, а что было в твоем — я не знаю. Но видел, что ты включала «Ольтору». Тебе Леопольд советовал считать в ней такты.

— Я помню только название, — хрипло сказала она. — Это же из общего старого фонда, я не знаю, зачем ее…

— Ваша сраная «Ольтора», — мрачно сказал он, — испоганила мне несколько месяцев жизни. Я ее на выпускном экзамене играл. Заканчивал общий курс по развитию эстетического интеллекта. Сыграл и забыл, к инструменту с тех пор подходил три раза.

Он врал — играл он раз в пару месяцев, заполняя сумрачную тишину пустых комнат в жилом квартале, но «Ольтору» почти не помнил. Это было тридцать лет назад, и играл ее какой-то другой человек. Играл на настоящем рояле, с прохладными клавишами и приподнятым лакированным крылом. Потом Рихард слышал ее на сеансах Леопольда, когда проходил мимо его кабинета. И это был повод добавить к лжи немного правды, которая могла оказаться для Марш важной.

— Я не слышал, чтобы он включал ее кому-то еще, — сказал он. — Ты для него была… особенным пациентом, я всегда это знал.

— Почему?

— Наверное он видел, что тебе больше других… — он осекся.

Нет, не то — в «Сад» попадали пациенты с расстройствами, и они попадали к Леопольду. Он честно пытался с ними работать, но Рихард не нашел упоминаний о том, что он кому-то еще рассказывал, как синтезировать лекарства из эйфоринов — вот это опасная правда, скользкая, алеющая сигналами на анализаторах — и ради кого-то еще столько раз ставил карьеру под угрозу.

Сказать ей, что Леопольду потребовалось больше тридцати лет в «Саду» и несколько десятков больных пациентов, прежде, чем ему появилось, что предложить Марш?

— Видел, что тебе он может помочь.

Сказать ей, что на самом деле предлагал ей Леопольд?