Спала она сжавшись в комок в углу дивана. Он знал, что Марш при жизни мерзла, если заканчивалось действие лекарства в манжете, и знал, что по ночам в социальном отсеке Третьего квартала было холодно даже с лекарством. И еще кое-что он знал про Марш и ее манжету, но этого он ей никогда не говорил. Рихард сам не знал, помогает ли ему эта мысль мириться с тем, что гостиную приходится иногда оставлять в утренней мгле.

На завтрак он спускался в одно из уличных кафе недалеко от реки. Хозяйка, полная улыбчивая женщина по имени Самира, почему-то никогда не спрашивала, что он хочет заказать. В первый раз он хотел отправить репорт в службу контроля качества, но из опасения, что не разобрался в какой-то местной традиции не стал этого делать. Ответный репорт за необоснованный репорт грозил серьезным штрафом, и Рихард поначалу предпочитал перепроверять все позиции.

Когда он пришел второй раз, мыслей о репортах у него уже не было. Он решил, что женщина, которая умеет так запекать булочки с розмарином, сливочным сыром и крупной копченой солью, может подавать все, что посчитает нужным.

Самира ни разу не принесла завтрак, к которому он мог бы придраться. В Самире была удивительная легкость, словно за ней не следили сотни камер, Самира ни разу при Рихарде не произнесла «Аве, Дафна», а еще она каждый раз гладила Вафи, хотя точно знала, что пес ненастоящий.

И все же чувство, что он на своем месте к Рихарду не приходило.

Иногда после завтрака он спускался к реке. Вверх по течению затемно уходили абры, серебристые лодки под синими навесами, и к этому времени возвращались, груженные прозрачными холодильными контейнерами с рыбой. Рыбу проверяли при покупателе специальным щупом, измеряющим наличие паразитов, уровень радиации и содержание ртути в мясе, но поначалу Рихарду казалось диким есть то, что было живо всего полчаса назад. Дафна подтверждала, что ее можно есть, Вафи поводил острыми ушами и шумно обнюхивал разбросанную по причалу розовую чешую, и однажды Рихард купил-таки рыбу. Прямо с лодки. Мужчина в застиранном синем костюме и соломенной шляпе невозмутимо выпотрошил и почистил выбранные им тушки — Рихард бы ни за что не догадался, что это нужно сделать — и спросил, нужно ли отрезать голову.

Вид у рыбака, влажно блестящего ножа и выпотрошенной рыбы был до того безумный, что в первую секунду Рихард решил, что речь идет о его голове.

Он не знал, нужно ли отрезать рыбьи головы. Знал только что можно умереть, подавившись рыбьей костью, и что рыбьи кости не стоит загонять в индивидуальные браслеты.

Тем вечером он по совету Дафны пожарил рыбу в смеси муки и перца — как и мечтал, на собственной кухне, в тусклом свете мерно гудящей вытяжки — и с того дня стал спускаться к реке каждый день. Рыбу он брал дважды в неделю, в остальное время беседовал с рыбаками или смотрел на воду. Несколько раз ему прийти раньше и поплыть вверх по реке, но Рихард каждый раз отказывался. Его страх перед неотфильтрованным солнечным излучением был нерациональным, вбитым еще с Младшего Эддаберга.

Рыба была восхитительна, а кости в ней были тонкими и мягкими, вовсе не втыкались в горло. Иногда Марш присоединялась к нему за ужином, и он описывал вкусы рыбы, жареной картошки, свежих овощей и острого травянистого оливкового масла. Картошка и масло были синтезированными, но ничего подобного в Младшем Эддаберге не продавали.

Марш щурила красные глаза, улыбалась и никогда не портила момент.

А чувства, что он сделал все правильно, все не было.

Еще были конвенты. У Рихарда был невысокий рейтинг, но ему присвоили льготную категорию, поэтому трижды в месяц он мог посещать даже конвенты высокого класса, и даже скачивать оттуда файлы. Даже конвенты низкого класса здесь отличались от того же класса в Младшем Эддаберге. Там в низкий класс смывало весь мусор — низкорейтинговые трансляции, конвенты, в которых собиралось меньше тысячи зрителей, оцифрованный древний фонд, больше не защищенный авторским правом. Делать там было решительно нечего, и Рихард не переставал удивляться, как Леопольд так долго продержался без файлов из нормальных конвентов.

… Рихард не любил вспоминать последнюю встречу с Леопольдом. Но за доступные ему конвенты он ценил Средний Эддаберг еще больше.

Древний фонд в Среднем Эддаберге был гораздо шире и не считался уделом неудачников. Здесь для каждой композиции были сотни исполнений и аранжировок, современных и старых, а на некоторых записях даже звучали настоящие инструменты. Рихард заново открывал для себя видеозалы и художественную литературу — в последние годы он читал только профессиональную. Но главное — в Среднем Эддаберге у него был доступ к обучающим конвентам. На некоторых он был едва ли не самым старым зарегистрированным пользователем — однажды ему даже попытались всучить издевательскую ачивку — но его это не останавливало.

В Младшем Эддаберге не было таких материалов. Не было таких рекламных технологий и возможностей для продвижения, а компании совершенно по-другому формировали имидж.

Если бы у него это было в Младшем Эддаберге — Рихард мог бы рассчитывать на работу в правительстве. Он скопил бы этот рейтинг годам к тридцати и уехал в Средний Эддаберг еще молодым. Еще в силах устроить свою жизнь заново.

Рихард всегда напоминал себе, что для политика переезд был бы невозможен. И все же он мучительно жаждал не рыбы, не реки, не прохладных белых плит, не конвентов и не электрического пса с живыми глазами — работы. Он проходил все доступные ему обучающие программы, получал все возможные сертификаты и раз за разом направлял Питеру Легасси, своему куратору, прошения о расширении профиля для профессиональной деятельности.

Рихард был уверен, что ему хватит цинизма наслаждаться жизнью на пенсии и наплевать, какое положение он будет занимать в обществе. Но наплевать не получилось.

И отказы приходили раз за разом, всегда тактичные и даже сострадательные, и всегда безжалостные.

…

В этот день все пошло не так. Рихард проснулся, когда солнце уже заливало спальню. К тому же он забыл задернуть шторы и стекла почему-то автоматически не потемнели, но свет его не разбудил. Это была монотонная, тяжелая боль, которая пряталась в местных ортопедических подушках, похожих на кирпичи. По ночам она намертво вгрызалась в шею, и могла донимать Рихарда целый день, несмотря на лекарства и компрессы.

Выйдя на террасу он встретился взглядом с соседкой из дома напротив. Девушка в голубом платье вытаскивала из темного дома ящики с розами. Она улыбнулась ему и помахала рукой, а Рихард смог только выдавить кривую улыбку.

— Получена открытка на два балла социальных симпатий, — доложила Дафна. — Сообщение от получателя: «Прекрасное утро!»

— Пошли такую же и добавь в сообщении, что у нее красивые цветы, — равнодушно сказал Рихард и зашел в дом.

«А стоило бы отправить репорт, — с неожиданной злостью подумал он, заряжая кофеварку. — Кто позволил без разрешения соседей сажать на террасах всякую дрянь?!»

Теперь проклятые цветы будут пахнуть на всю улицу. В Младшем Эддаберге за одеколон слишком высокой концентрации можно было получить штраф, и здесь такой закон тоже был. Рихард проверил.

Только здесь не было принято огрызаться репортами на любую мелочь. Люди были спокойнее, индекс общественной удовлетворенности был почти втрое выше, чем в Низших городах.

Но Рихард не отправил репорт не поэтому. Он не отправил репорт, потому что не чувствовал себя вправе это делать, и от этого утро оказалось безнадежно испорчено.

— Может, эта девушка страдает, — раздался из динамика под кофеваркой ехидный голос Марш. — И какой-нибудь мудрый и добрый человек посоветовал ей сажать цветы.

Рихард резко провел ладонью над динамиком, отключая его — словно смахивал ее голос со светлой мраморной столешницы. Разумеется, это было бесполезно.

— Не в духе? — сочувственно спросил динамик над вытяжкой.