Утром, оглядевшись, они не увидели даже собственных следов. Завтракать не стали – термос с бульоном опустел ещё накануне, а возня с костром отняла бы слишком много времени. Им казалось, что они совсем близко – вот-вот должна была показаться развилка, где грунтовка расщеплялась надвое; если верить карте, от неё до Лубосалмы оставалось около пяти километров. Только первое же ответвление, принятое ими за развилку, оказалось не более, чем не отмеченным на карте отворотом, который спустя километр привёл их к лысой, утыканной крошечными метровыми сосенками вырубке, где дорога бесповоротно закончилась, и ошибка эта – увы, не последняя в этот несчастливый день – отняла у них не меньше часа. Таких отворотов им встретилось еще четыре, и каждый приходилось пройти до конца. Снег валил густо, беспросветно, и как будто этого было недостаточно, ни один из них не имел ни малейшего понятия о том, что именно им следует искать, как выглядит сама эта чёртова Лубосалма, сколько там домов, видны ли они с дороги или спрятаны за деревьями.

Они нашли её чудом. Поворот на Лубосалму с основной дороги почти не отличался от предыдущих, ведущих в никуда; этот кусок пути выглядел так же узко и безнадёжно, но никак не хотел заканчиваться – они шли уже два с лишним часа, а вырубка всё не показывалась. Это внушало надежду, что на сей раз они не ошиблись, потому что рубить лес на таком расстоянии от единственно доступной в этих местах магистрали, какой бы убогой и едва проходимой она ни была, никому не пришло бы в голову. Замёрзшие, обессилевшие и голодные, едва передвигая ноги, они добрались до цели только к вечеру второго дня. Опоздай они хотя бы на час, непрозрачные мутные сумерки скрыли бы от них и четыре лепившихся к берегу темных дома с частоколами облепивших крыши огромных сосулек, похожих на зубы какого-то глубоководного чудовища, и горстку невзрачных хозяйственных построек, явно переделанных из старых каркасов, оставшихся от старой деревни.

Людей не было. Не было дыма из печных труб, света в окнах, не было ни единого человеческого следа в глубоком синеватом снегу; и потому они вышли из-за деревьев, не боясь и не прячась.

– Разделимся, – сказал Анчутка, развязывая рюкзак. – Ещё полчаса – и будет темно, не увидим ни черта. Давайте, мужики, каждому по дому – и вперёд. Вот, надевайте, – он вытащил четыре армейских респиратора, – на всякий случай.

Им страшно не хотелось терять время, только не после двух дней пути; важно было успеть до темноты осмотреть все четыре дома, чтобы выбрать наиболее подходящий для ночлега, и ещё сегодня убедиться в том, что они не зря столько шли, мёрзли, спали вповалку под тонким синтетическим пологом посреди дороги. Это было понятное нетерпение, так что они не стали спорить; натянули респираторы и разбежались в разные стороны, каждый в свою.

Это была идеальная стоянка. Четыре крепких бревенчатых дома на высоких сваях, с чердаками, утеплёнными песком, с новыми кирпичными печками, добротно сбитой деревянной мебелью; маленькая баня и пяток вместительных пристроек, в одной из которых нашёлся даже маленький дизельный генератор – пустой, без топлива, но с виду вполне рабочий.

– Я отвлекся, – рассказывал Серёжа. – Бегал там как дурак. В доме почти ничего не нашлось – макароны, пара каких-то банок, а потом я увидел лампочку на потолке, пошел по проводам и у генератора застрял, мы оба застряли – я и Анчутка. Мы искали бак. У них ведь запросто мог быть резервный бак, литров на сто, к примеру, или хотя бы пара канистр припрятана. Перевернули всё вверх дном, только потом сообразили, ну какой идиот бросит топливо и уйдёт, да? А потом прибежал Лёха и сказал, что нашёл их. Что они все там, в сарае.

Скорее всего, люди в Лубосалме умирали не одновременно. Первые несколько тел были накрыты задубевшими от мороза простынями, а остальные уже лежали просто так, и лица их, волосы и ресницы были покрыты инеем, мутной ледяной плёнкой. Тела были мужские и женские, так что, скорее всего, это были семьи, несколько семей. Ни Серёже, ни Анчутке с Лёхой не пришло в голову их считать. Они вообще пробыли в этом сарае всего несколько секунд, несмотря на респираторы и перчатки, несмотря на холод; только взглянули раз и выбежали на воздух, ругая себя за то, что вообще заходили. Просто в домах никого не было, дома стояли пустые, чистые.

– Там даже убрано было всё, – сказал Серёжа. – А ведь кто-то же должен был их туда носить, в этот сарай, одного за другим. Так куда же он потом делся?

И тогда они, наконец, вспомнили про Лёню, и рванули в последний, четвёртый дом. Лёня весело обернулся к ним от стола:

– Живём, мужики! Ужин, – и побулькал бутылкой, зажатой в руке. – Стаканы только найти. Консервы ладно, черт с ними, с консервами, но я тут сало нашёл отличное, копченое, с перчиком, крепкое, как из морозилочки только что, – и зашуршал бумагой, разворачивая. – Я нарезал уже, вы попробуйте только, – сказал он. – Или нет, давайте лучше стаканы сначала. Ну, чего вы там застряли, как неродные?

Именно в этом последнем доме обнаружилось одиннадцать картонных коробок с консервами и большая часть остального – гречка, сахар, рис, макароны; но взяли только консервы, потому что остальные упаковки оказались вскрыты.

– Перестраховщики, – злился Лёня. – Гречка-то вам чем не угодила? Как будто вы ее сырой будете жрать.

И тогда Серёжа заставил его снова натянуть респиратор и отвёл к сараю; в этот раз они не стали заходить, а просто слегка приоткрыли дверь. Уже почти совсем стемнело, и тела, лежащие на жестком полу, теперь ещё меньше напоминали спящих, словно это были уже не люди, а просто твёрдые застывшие камни.

– Не вздумай больше его снимать, слышишь, – сказал Серёжа и похлопал по пластиковому рогатому конусу, закрывавшему Лёнино лицо. – Мы теперь до самого дома их снимать не будем.

Только на этих условиях, с закрытыми лицами и не снимая перчаток, они рискнули заночевать под крышей последнего, «Лёниного» дома. Проворочавшись без сна несколько часов, на рассвете ещё раз наскоро прочесали всё вокруг и теперь, засветло, обнаружили то, что непременно упустили бы в темноте: плотно обмотанную тентом ободранную «Газель» с двумя спущенными колёсами, сухим баком и разряженным аккумулятором, два стареньких одноствольных охотничьих ружья, десяток коробок самодельных патронов с криво обжатыми пластиковыми гильзами, пару спиннингов, кое-какие инструменты, клубок безнадёжно спутанных рыболовных сетей и двух мертвецов, примёрзших к полкам в маленькой бане. Еды, кроме найденной накануне, здесь больше не было.

Сети и топоры, которые было бы слишком тяжело нести по глубокому снегу, они сложили в пристройке, в которой стоял генератор; вслух рассуждая о том, что обязательно нужно будет вернуться сюда весной. Прекрасно понимая про себя, что ни за что не вернутся. Впереди ждали пятнадцать километров знакомой и понятной уже, но по-прежнему трудной дороги, и потому, рассовав по рюкзакам свои нехитрые трофеи, они с облегчением ушли – поспешно, не оглядываясь.

– Надо было, конечно, сжечь этот сарай, – закончил Серёжа хмуро. – Надо было его сжечь. Но тогда мы потеряли бы еще час. А у нас не было лишнего часа.

– Я всё думаю, – сказал он потом, после пяти громких минут тишины, которую никто из нас не собирался нарушать. – Мы торчим тут почти полгода, и всего в пятнадцати километрах, вы подумайте только, пятнадцать сраных километров, пешком дойти за день – целая база! Куча народу… а мы ничего о них не знали.

– Так ведь они же заболели, Серёжа, – жалобно сказала Марина.

– Ты не понимаешь, – ответил он нетерпеливо. – Тут в округе всего этого полно – заимки, выселенные деревни, дачи какие-нибудь дикие. Я не говорю – сейчас. Весной. Как только сойдет снег. Мы могли бы поискать. Вы только представьте, если мы найдем еще кого-нибудь. Не может быть, чтобы мы остались здесь совсем одни. Этого просто не может быть.

– По крайней мере, теперь мы точно до этой весны доживём, – тепло сказала Ира. – Вы молодцы. Правда, молодцы. Такая куча консервов… я думала, мы до конца дней уже будем есть только эту мерзкую рыбу…