Но Запад, разумеется, не был единодушным в своих оценках и, самое главное, в своих намерениях. Одно дело — стремление политиков как можно точнее уловить изменения в советском «поведении» и соответственно построить отношения с новым правительством в Кремле с наибольшей пользой для своих стран; другое дело — намерения определенных кругов вмешаться в ход событий «за железным занавесом» и направить их по выгодному для себя руслу. Контрразведке предстояло иметь дело именно с такими попытками. Ни у кого не было сомнений, что империалистические спецслужбы активизируют свою деятельность против СССР. И, конечно, важную роль в этом сыграют эмигранты «второй волны», если считать по-западному.

(Правильнее считать эту волну третьей, а отхлынувшую от наших берегов в годы революции и гражданской войны — второй; первой, самой массовой была дореволюционная «трудовая» — люди ехали на заработки — эмиграция из царской России.)

Разумеется, участники совещания, и полковник Метуков прежде всего, хорошо помнили прошлогодние допросы американского шпиона энтээсовца Клюкова. Кроме того, в 1952 году в Белоруссию была заброшена целая группа агентов ЦРУ и НТС, один из которых тут же явился с повинной. Вскоре были задержаны и другие члены «белорусской группы». Суммируя их показания, можно было сделать, кроме всего прочего, четыре важных вывода. Первый — что американцы все шире привлекают энтээсовцев к своим операциям. Второй — что растет число агентов, которых готовят к заброске на советскую территорию. Третий — что следует ожидать не только шпионских, но и диверсионно-террористических акций. И четвертый — что при подготовке энтээсовцев их ориентируют на резкую активизацию своих действий в СССР при первых же признаках «нестабильности советского режима». Энтээсовцы и западные спецслужбы всерьез рассчитывали на это.

На том представительном совещании П. Д. Метукову было поручено принять необходимые меры к тому, чтобы в минимальные сроки и с минимальными потерями нейтрализовать усиление энтээсовской активности, если таковое произойдет.

И вот теперь, поздно вечером 24 апреля 1953 года, полковник Метуков собрал своих ближайших сотрудников, потому что, по его убеждению, Груша и Сычев были первой группой из ожидаемой серии.

Первый же допрос Груши и Сычева (Шурко и Кулеминова) дал немало информации. Оба задержанных сообщали, что вслед за ними, судя по всему, вскоре будут заброшены еще несколько пар. Оба уверяли, что им не дано ни одной явки. И это казалось сомнительным, ибо, по словам того и другого, заброшены они были на длительные сроки — вести подготовку «национальной революции», с помощью которой НТС намеревался свергнуть Советскую власть. И Груша, и Сычев клялись и божились, что заданий по террору они не имеют, а оружие и яд у них лишь для самоубийства и самообороны. Наконец подполковник Беляев сказал по телефону, что допрос идет легко — судя по всему, оба не намерены умирать и склонны выложить все, что знают.

Метуков выделил первоочередную задачу — получить от «майкопской парочки» максимум сведений о следующих «парочках» и как можно скорее.

Подполковник Бывалов раскрыл папку и показал сильно увеличенные фотоснимки документов, изъятых у Шурко и Кулеминова. Похоже, это могло стать первым шагом к будущему успеху. В обоих паспортах и в четырех незаполненных оказались одинаковые легко выявленные дефекты. При проверке документов на них можно было и не обратить внимания, но предупрежденный человек невооруженным глазом без труда замечал несколько предательских искажений. И на допросе Шурко сказал, что энтээсовцы беспокоились по поводу качества выданных ему поддельных документов. Именно этим он объяснил тот факт, что среди прочего у него была изъята справка об освобождении из ИТЛ (исправительно-трудового лагеря). Шурко пояснил: если бы он убедился, что с его документами легко погореть, он бы попытался получить новый, настоящий паспорт по этой справке.

Метуков распорядился немедленно начать готовить ориентировку по паспортам с выявленными дефектами. Ее следовало направить в областные управления прежде всего в западных районах страны, находившихся в зоне досягаемости для американских самолетов.

На следующий день утром полковника Метукова ждала новость из Западной Германии: источник сообщал, что вот-вот прибудут Джим и Дик, а за ними, возможно, последуют Айк и Джо. Все эти шпионские клички совпали с теми, которые назвали Шурко и Кулеминов. Немедленно была отправлена телеграмма в Краснодар с соответствующей ориентировкой по допросам, и подполковник Беляев приступил к делу. К нему на помощь пришел полковник Петухов. Обоих задержанных допрашивали почти непрерывно, допрашивали искусно: ни Шурко, ни Кулеминов не уловили «фокуса» следовательского интереса.

Между тем чекисты в крайне сжатые сроки получили от них весьма ценную информацию.

Джим — это Александр Лахно. Он был опознан Шурко и Кулеминовым на двух фотографиях — и на групповой, полученной несколько месяцев назад из Мюнхена, и на паспортной. Лахно обвинялся в измене Родине во время войны, переходе на сторону врага и пособничестве оккупантам. Попав в плен, Лахно выдал нескольких товарищей, поступил в зондеркоманду, лично принимал участие в истязании захваченных гитлеровцами советских патриотов-подпольщиков в городе Никополе. Жестокий, злой, физически сильный мужчина, хорошо знающий, что попасть в руки чекистов для него означает суд за старые грехи и, без сомнения, смертный приговор. Противник опасный.

Но еще более опасным представлялся Дик. Джим-Лахно по всем данным отличался хладнокровием, крепкими нервами. Дик, по мнению Шурко, был явно неуравновешен и, по мнению Кулеминова, ненавидел Советскую власть «до умопомрачения». Настоящее его имя обоим было неизвестно. Оба опознали его на групповой фотографии, но в основном по одежде, лица его было почти не видно. Для захвата такой снимок ценности практически не имел — не в американском же костюме будет разгуливать по нашей земле Дик. А как раз его следовало нейтрализовать в первую очередь. В шпионской школе Дика иногда звали «автоматчиком».

— Пожалуй, он был самый злой из всех, — показал Шурко. — Я имею в виду — наиболее антисоветски настроен. На занятиях по стрелковому делу, когда учились стрелять из разных положений, я имею в виду из пистолета стрелять, Дик всегда приговаривал: «Это все дамские игрушки! Автомат хочу — чтоб от живота веером. На родине у меня есть с кем посчитаться. Эх, мне бы на полчасика туда заскочить!»

Так перед чекистами встала задача — быстро (главное — быстро!) «вычислить» родину «автоматчика», скрывающегося под кличкой Дик, чье имя неизвестно совсем, а внешность известна плохо. (Шурко и особенно Кулеминов не умели четко рисовать словесные портреты.) И все же за очень короткое время место ожидаемого появления Дика было найдено.

Получилось это так. Отвечая на один из бесконечно повторяющихся, как ему казалось, вопросов о своих «камрадах» по шпионской учебе, Михаил вспомнил такой разговор с Диком. Он, Михаил (тогда — Боб), как-то к слову заметил, что учился плавать в пруду и, когда довелось впервые нырнуть в реку, вода с непривычки показалась очень холодной.

— Горная, что ли, речка? — спросил тогда Дик.

— Какая горная, наша — Болва? — Михаил был калужский, из Людиново.

— Тоже мне река — Болва! — усмехнулся тогда Дик. — У нас — Днепр. Вода — лучше нету! Из белорусских болот она чистая выходит, правда, там, уже за Киевом, грязнеет, а у нас — хоть пей.

Таким образом, «родные места» Дика следовало искать где-то между Киевом и границей Украины и Белоруссии. Однако это свыше ста километров, а действовать нужно было наверняка и быстро. Вторую координату поиска дал (тоже, разумеется, не осознавая значения своих показаний) Николай Шурко. При нем Дик однажды рассказал историю зверского убийства из ревности, которое совершил в их селе приехавший на побывку красноармеец, с не менее зверской местью со стороны родственников потерпевшей. Причем слово «зверский» исходило от Шурко. Дик повествовал о страшном преступлении «с юмором».