— Может, дать ему отдохнуть? — спросил Бывалов. — По-моему, он одурел от допросов. Пусть недельку подумает о своей глупой жизни.

Но начальник отверг это предложение:

— Мы не можем дать себе недельку. Себе. А вдруг все-таки у него есть явки? А вдруг удастся радиоигра? Притом у него с центром какие-то сроки оговорены. А если ничего такого и нет — уточнять и уточнять всех по НТС. И вокруг НТС. Вспомните его показания о речи Околовича — будем готовить отдельно пропагандистов, отдельно радистов. Конечно, блеф, пыль в глаза, Георгий Сергеевич это умеет. Но американцы-то придают делу размах! Школа в Бад-Висзее ведь не единственная. А сколько их будет завтра? Где брать кадры? Главным образом — дипишники. Поэтому — как можно больше сведений о дипишниках. Сегодня он просто знаком с каким-нибудь Копытовым, завтра в НТС, послезавтра в Бад-Висзее...

— Все дороги ведут на Лубянку, как говорил один шпион, — засмеялся Бунин.

— Но это — рутинная работа, — продолжал вслух рассуждать Павел Данилович Метуков. — Ключ. Ключ к «Негусу». Мне кажется, Игорь Алексеевич недалек от истины, говоря о глупой жизни этого Шурко. Она действительно очень глупая, ну не задалась у парня жизнь. Вроде бы молодой, а ведь уже полжизни прошло, тридцать два года... Надо его уязвить этой глупостью, повернуть ее в нашу пользу. Собственно, Советская-то власть чем его обидела? Считай, ничем... Михаил Андреевич, напомните-ка, что он показывал относительно войны. И своего радиомаяка.

Бунин рассказал о той части задания «Негуса», которая касалась начала войны США против СССР. Он должен был с помощью своего радиомаяка готовить удобные площадки для высадки авиадесантов.

— Отлично! Дайте-ка ему, Михаил Андреевич, тот самый «Кольерс» и перевод с хорошим комментарием, чтобы понял, в какого дурака сам себя превратил. Но — как бы вторым планом. А на первый выводите Афанасия Никитича с его радиокроссвордами.

Из одиночной камеры внутренней тюрьмы МВД, где «в свободные от допросов часы» томился Николай, это самое время, весна и лето 1953 года, виделось, разумеется, совсем иным, чем из кабинета полковника Метукова. Николай имел дело с опытными мастерами дознания и, безусловно, был бы очень удивлен, если бы узнал, какую роль сыграли его показания в драматической истории нейтрализации Дика и задержании Лахно. Не догадывался он и о том, что внезапные ночные вызовы на опознание знакомых ему лиц на сотнях фотографий были связаны не с самодурством следователей, а с тем, что один за другим были задержаны заброшенные следом за ним энтээсовцы Маков, Горбунов, Ремига. В могильной тишине камеры, в кабинете, казалось бы, никогда никуда не спешащего следователя как-то не думалось о тесной связи его, Николая, ответов на скучные, будничные вопросы с погонями и захватами, ударами и выстрелами, ранениями и смертями. Нет, никакой такой связи Николай и представить себе не мог.

Зато чекисты чутко уловили, как уязвил его их смех в тот момент, когда он заявил, что не считает себя американским шпионом. Но ему не дали понять, что они заметили это его чувство унижения, уязвленности. Он думал, что их смех — это как бы щерится кошка, крепко схватившая мышонка. Дальние расчеты чекистов, надежда на то, что они смогут перетянуть Николая на свою сторону, ему и в голову тогда не могли прийти. И он не понял истинного замысла следствия, когда ему дали прочесть знаменитый в те годы номер американского журнала «Кольерс» от 27 октября 1951 года. На его обложке солдат американской военной полиции был изображен на фоне карты Советского Союза с надписью «оккупировано». В журнале излагался предполагаемый ход третьей мировой войны.

(Это был зондаж общественного мнения. В действительности публикация в «Кольерсе» была не «журналистской фантазией», а изложением основных позиций действовавшего тогда секретного плана нападения на СССР и его союзников под кодовым названием «Дропшот». Он был рассекречен в 1978 году.)

Перед этим Николай, поняв, что отрекаться от связи с американцами просто глупо и смешно, дал подробные показания о своих заданиях с их стороны. От него ждали сведений о советской авиации, прежде всего о реактивной, об аэродромах. Это уже чистый шпионаж в пользу иностранной державы. Вот после этого подполковник Бунин и дал подследственному Шурко журнал «Кольерс». При этом подполковник спросил, использовался ли этот журнал в процессе шпионской подготовки энтээсовскими или американскими преподавателями. Услышав отрицательный ответ, удовлетворенно закивал головой:

— Да, да, конечно, я и не сомневался.

И вдобавок, как бы про себя, пробормотал слова, которые Николай расслышал, но не понял:

— Было бы глупо с их стороны, не дураков ведь учили.

Николай воспринял «Кольерс» как попытку следователя устыдить его «с точки зрения патриотизма». Вот, мол, ты американцам взялся служить, а они, как кровожадные дикари, подсчитывают, сколько миллионов людей они смогут убить своими атомными бомбами, когда нападут на СССР. Но когда он вчитался в статью, главным для него стало иное. Он вдруг увидел, что сулили ему авторы «Кольерса», ему, Николаю Шурко.

В журнале было написано, что война пойдет в три этапа. На первом этапе та и другая сторона подвергнет врага атомной бомбардировке, стремясь поразить наиболее важные центры. Надо полагать, к наиболее важным относится и Москва, где должен был обосноваться он, Николай (в крайнем случае — в Подмосковье). На втором этапе следовало уже не просто «поразить», а «уничтожить» Москву и завоевать господство в воздухе над всем Советским Союзом. Затем согласно плану «Кольерса» на советскую территорию сбрасывались десанты, состоящие в основном из эмигрантов, знающих языки «туземцев». Их должны были встретить-приветить внедренные заранее рыцари тайного фронта борьбы с коммунизмом, разумеется, тоже из эмигрантов, кто ж иначе сможет жить в СССР на нелегальном положении. Вот такие, как Николай, и встретят. Обеспечат мягкую посадку своими радиомаяками. Все о’кэй, господа, приключение начинается, добро пожаловать, велком.

Ну, и третий, заключительный этап войны, по «Кольерсу», — войска НАТО переходят в общее наступление и завершают его тотальной победой. Дальше шло прямо-таки разнузданное описание того, что будет в СССР после его поражения: начиная с подсчета натовских дивизий, необходимых для поддержания оккупационного порядка (опять — «нового порядка», так, Николай?), и кончая праздничным сборищем победителей в Большом театре, где какой-то тип мечтал поставить мюзикл вместо оперы.

Но особое внимание Николая привлекла не хулиганская идея насчет сцены Большого, а явная несуразица — как само здание театра уцелеет после атомной бомбежки? А больше всего на него подействовала надпись на полях в том месте, где говорилось, что эмигрантские десанты будут встречены ранее заброшенными шпионами. «Если те, конечно, переживут атомную бомбежку», — написано было на полях. И еще: «Вряд ли их о такой возможности предупреждали».

Николай не сомневался, что чекисты направляют его внимание, но что из того? Он вспомнил, чисто зрительно, эту обложку, солдата, выставившего карабин с примкнутым штыком-ножом. Да, еще в Касабланке что-то говорили. Но он не помнит, что. Он не читал. А если бы прочитал — задумался бы, понял бы? Пес его знает. Чего сейчас вопросы вертеть. Но вот на занятиях в школе точно ничего такого не говорили, что, дескать, вы давайте, внедряйтесь, а мы вас по башке атомной бомбой.

И постепенно выплыло слово «подлость». Как-то вот не приходило оно к Николаю, когда думал он о том, что идет ведь теперь с американцами против своих. А вот с бомбежкой...

Ворочаясь на неудобной тюремной койке, Николай вспоминал своих американских наставников. Игорь Сергеевич, он же капитан Холлидей, фактический начальник разведшколы в Бад-Висзее. «Володя», Владимир Михайлович, «Старик» (а ему-то всего двадцать четыре), спец по тайнописи, документам, фальшивкам, пес его знает, какая у него фамилия. Марк Осипович, хозяйственник (паспорт у него американский, сам швед, по-русски еле-еле). Боб, радист. Макс — он давал наставления по авиации, учил «видеть» технику на аэродромах.