Раньше Николая удивляло — какие они все выдержанные. Только теперь он понял: это не выдержка, а равнодушие. И вдруг вспомнились немцы, которые брали его в плен в сорок первом, равнодушные, неторопливые сверхчеловеки. Никаких чувств не испытывали они к нему, козявке. Сметали веником в ведро, и если кого-то сапогом случайно давили, то без злобы. В самом деле, чего переживать по случаю смерти козявки? Смешно даже и радоваться.

И теперь вдруг сообразил Николай (не слишком ли поздно, Коля, сообразил-то?), что в общем то же самое было и с американцами. С той только разницей, что не они сами давили «камрадов», а посылали их на самоубийственную борьбу с МГБ. Правда, теперь, уже сам пройдя роковую черту, Николай подумал, что, наверное, не все камрады пали от руки эмгебешников. Небось иных прикончили такие, как «его» лесорубы. Если кто-то действовал по программе «офицера революции» и начинал агитировать за «идеалы солидаризма». У него, Николая, всегда было смутное подозрение, что вся «молекулярная теория» Поремского — туфта. То есть нет никаких тысяч ячеек-молекул, которые, дождавшись «весеннего дня смерти Сталина», сольются в бурном потоке национальной революции.

Мучительно думал обо всем этом Николай и пришел к выводу, что американцы, засылая энтээсовцев в СССР, не могли не знать, какой прием их здесь ждет. А им чихать! Мы для них букашки — как для тех немцев в сорок первом. Более того, на головы тех, кто ускользнет от советской контрразведки, планировали сбросить свои атомные бомбы! Ведь наверняка Игорь Сергеевич, то есть Холлидей, и Боб, и все другие янки в Бад-Висзее знали об этом. Выходит, они посылали дорогих русских друзей на верную смерть — не от чекистской пули, так от американской бомбы.

На следующий день, когда Николая ввели в кабинет к подполковнику Бунину, он чуть не с порога сказал:

— Гражданин следователь, разрешите сделать заявление.

— Пожалуйста. Как вам удобнее — устно или письменно?

— Устно, — нетерпеливо боднул головой подследственный.

— Излагайте.

— Гражданин следователь! — Шурко и не пытался скрывать своего волнения. — Ранее я не указал еще одного задания, с которым был направлен в Советский Союз. Мне поручалось готовить компрометирующие материалы на преданных Советской власти работников, чтобы на основании этих материалов на них писали анонимки.

— Вы должны были писать анонимки?

— Нет, писать мне как раз и запрещалось. Я должен был только собирать материал и передавать в Центр, то есть на Запад. А там уже готовили бы письма. Таким образом, в случае расследования меня бы никак не нашли — ни по почерку, ни по отпечаткам пальцев, ни по другим признакам. Конечно, посылали бы письма не из-за границы, а ихние люди опускали бы в почтовые ящики где-то здесь.

— Поясните, на кого именно вы должны были готовить такие материалы.

— Конкретно заданий не было. Принцип был. «Умников не пускать».

(«Ах вот что имел в виду Романов», — подполковник Бунин мгновенно соотнес показания Шурко с непонятной фразой пьяного энтээсовского главаря, фразой, которую не понял и тот товарищ, который прислал донесение из Западной Германии.)

Шурко между тем продолжал:

— Где бы я ни обосновался, в поле моего зрения оказывается какой-то круг людей. Допустим, я бы осел, как планировалось, в Подмосковье. Ну, в Подольске. Через какое-то время, к примеру, узнаю, что у первого секретаря райкома здоровье неважное. Ну и пусть болеет, его не трогать. Третий секретарь, допустим, дурак, по-тихому пьет. Пусть карьеру делает. А второй — баба, то есть, извиняюсь, женщина, — умница, справедливая. Вот на нее надо найти компромат. Любой. Главное — убрать ее с ответственной работы — раз и расчистить дорогу третьему — два...

Заканчивая допрос, подполковник Бунин сказал просто, без юридических формул:

— Спасибо, Шурко. Это исключительно важная информация. Нельзя, чтобы честные люди страдали, надо это предотвратить. Какая же подлость, какая подлость.

И еще сказал подполковник Бунин:

— Завтра с вами начнет работать майор Курган, специалист по радиоделу. Так вот, если во время, допустим, разговора о шифровальной таблице вам вдруг вспомнится что-то о подготовке анонимок — говорите сразу же. Майора я введу в курс дела.

Профессиональный связист, человек с явно выраженной математической жилкой, Афанасий Никитич Курган попал в органы госбезопасности в конце войны. Как ему ни хотелось, говоря словами того времени, добить фашистского зверя в его логове, брать Берлин не пришлось. Родная дивизия обходила столицу коричневого рейха с севера, а старший лейтенант Курган мотался по Западной Украине. Терзания по поводу того, что он в «тылу», а не на фронте, окончились после внезапной и жестокой схватки с бандеровцами. Кургану не пришлось похоронить убитых в этом бою — он сам был ранен и попал в госпиталь. Старший лейтенант, как на полотне киноэкрана, все видел на беленом потолке палаты крестьянскую семью, прикрученную «бандеровскими удавками» к спинкам своих стульев. Видел растерзанное тело молодой женщины на столе; отрезанная голова ее плавала в ведре с пойлом для поросят.

Вспоминая все это, Афанасий Курган наконец-то внутренне признал правоту своего «змея-искусителя» полковника Чернышева, увидевшего в офицере-связисте «букет данных», который позволял ему делать работу, которая по зубам не всем. Он был физически очень развит, вынослив, хорошо владел украинским и польским языками. (Бабушка его была полькой, и в русской речи Афанасия Никитича чуткое ухо улавливало заложенные в раннем детстве особенности произношения: так, в слове «ресторан» у него слышалось «рестаурант».) Эти данные в сочетании с исключительным хладнокровием позволили Афанасию Никитичу успешно провести ряд смелых операций. (Сам о себе он говорил так: «Просто я умею скрывать ненависть».)

Но и в смертельно опасные игры с националистическим подпольем не дали наиграться старшему лейтенанту. Новый его шеф, полковник Донских, быстро оценил радиоматематические способности храброго офицера, и в результате Афанасий Никитич был приставлен к делу, для которого, казалось бы, его и создала природа.

Это было время бурного развития как радиотехники (рации делались все компактнее и легче), так и криптографии (науки засекречивания сообщений). В свою очередь, «холодная война» стимулировала развитие именно «шпионских» отраслей радиотехники. Так что Афанасию Никитичу Кургану скучать не приходилось. К тому времени, когда перед ним предстал Николай Шурко, майор Курган был уже признанным специалистом по радиоразведке. А в этом деле одной математической жилкой обойтись невозможно. Ведь перед Афанасием Никитичем стояла не только инженерная, но и психологическая задача. И здесь, конечно, неоценимым оказывался его фронтовой и чекистский опыт.

Шурко сразу же показался майору отнюдь не крепким орешком. Он давал подробные показания и если в чем-то путался, то, видимо, потому, что и в самом деле забыл какие-то детали своего задания. Майор готов был побожиться, что этот его подследственный не питает никакого интереса ни к радиотехнике, ни к криптографии. Но если странный шпион запамятовал какую-то малость, это могло испортить всю обедню, когда она начнется. А что она начнется, то есть что Шурко удастся склонить к работе в эфире против своих бывших хозяев, майор Курган почти не сомневался после первых же допросов. Потому еще и еще раз проходил Афанасий Никитич по всем возможным ловушкам.

И Николай вспоминал, сам удивляясь тому, как быстро вылетает у него из головы вся эта зубренная-перезубренная механика. До чего же это неинтересно, о господи! А у следователя аж глаза загорелись, когда он вспомнил еще такую условную фразу: при разговоре с базой его могли спросить: «Сколько у тебя осталось денег?» Если бы он, схваченный чекистами, работал по их принуждению, он бы ответил: «5 тысяч рублей» (или 10 или 20 тысяч — сколько им надо, он бы и назвал). Но если бы он работал в эфире свободно, он бы ответил: «5 тысяч козлов».