Да, так он пел, искренне пел, сидя рядом с девушкой, которую всю жизнь помнил и чье имя не назвал ни на одном допросе. Никто уже эту песню не споет — даже если б случилось чудо, и все убитые студенты воскресли (а наверняка погибло большинство) и собрались у костра.

Но не все песни забыты, не все бойцы полегли под гусеницами немецких танков, не все погибли за колючей проволокой лагеря военнопленных. Вот и нынешние студенты поют кое-что из того, что пели те, довоенные:

Но в основном песни были Николаю не знакомы. Да и по радио вряд ли такие передавали. А потом вдруг рыжий парень под всеобщий хохот пропел:

Русскому человеку пятьдесят третьего года этого куплета было достаточно, чтобы понять: Л. П. Берия вылетел из кремлевской обоймы, а К. Е. Ворошилов и В. М. Молотов — у власти. Майор Курган оставался бесстрастным, только водитель засопел — такое в присутствии шпиона...

Николай вспомнил Околовича, его прогнозы о том, что осиротевшие большевистские главари обязательно передерутся. Судя по шуточному куплету, что-то такое происходит, но, судя по всему остальному, порядок в стране сохраняется. На ее «самораспад», во всяком случае, не похоже. А впрочем, что мог видеть Николай в своем положении?

Когда выпадали счастливые мгновения и он мог побыть в лесу без свидетелей, Николай, гладя сосновую ветку (сосны напоминали ему родную Сибирь), мечтал о том, чтобы скорее все кончилось и... Но что дальше? Ему толком и не говорили, на что он может рассчитывать. Срок в тюрьме? Лагерь? Ссылка? Он уже перестал — или почти перестал — бояться расстрела. Впрочем, камрады говорили, что теперь есть кое-что похуже — загонят на урановый рудник, и в несколько месяцев заживо сгниешь.

Но не всегда мысли Николая принимали столь мрачный оборот. Холодным летом пятьдесят третьего года засветила надежда и ему. Николай почти физически ощутил ее приход. Однажды, дело было уже в конце августа, когда машина поднялась на холм, внезапно расступился лес, и столь же внезапно разошлись угрюмые тучи. В просвет ударило солнце и осветило всю округу: и лесной окоем, и серую деревушку с полуразрушенной церковкой, и мокрое поле, и стадо неухоженных коров. Все это было так не похоже на Германию, а уж про Марокко и говорить нечего, — такое это все было родное, свое, что Николай вдруг заплакал — просто полились слезы из глаз, и ничего не сделать, не скрыть. И он был очень благодарен майору Кургану, который сделал вид, что ничего не заметил.

Осенью из Центра пришло «Негусу» распоряжение — съездить по возможности скорее на Кубань и недалеко от района своей высадки присмотреть пару хороших площадок для приема самолетов. Ехать предписывалось через Сочи. Там на вокзале надо было быть в определенный час — возможно, для корректировки задания. Дан был пароль: «Не нужна хорошая квартира? Возьму недорого, только баб не водить». Отзыв: «Меня как раз бабы интересуют». Указывалось время встречи — основное и запасное, на всякий случай. Если никто не подойдет, следовать намеченным маршрутом.

...Николай не знал, страховал ли кто-нибудь майора в этой поездке. Чекист, разумеется, был в штатском, причем он как-то неуловимо изменился. Лицо стало плутоватым. В речи усилился польский акцент, под рубашкой у него Николай заметил нательный крест. На тот случай, если некто подойдет в присутствии Афанасия Никитича и потребует познакомить — сказать про майора, что это «полезный человек», который все может купить, продать и достать. А остальное, мол, сам о себе расскажет. Но, сказано было Николаю, вероятность такого оборота дела ничтожно мала, видимо, на него хотят посмотреть. Николай сам сообразил, что майора, наверное, планируют со временем ввести в какую-то игру...

Но не знал Николай, что вызов его на Кубань оказался весьма своевременным (с точки зрения советской контрразведки) совсем по другой причине. Шла радиоигра, в которой участвовал захваченный чекистами агент НТС Кравец. (Под фамилией Сорокин он был заброшен в СССР британской разведкой.) По ходу игры потребовалось сообщить на Запад о том, что при задержании покончил с собой напарник Кравца — Данилов. Ничего этого Шурко знать не полагалось, он лишь после возвращения с Кубани добавил к сообщению о выбранных площадках сведения о самоубийстве шпиона. Слухи об этом ходят среди местного населения, передавал в Центр «Негус».

И еще Центр запросил сведения о том «поляке», с которым «Негус» был в Сочи. Значит, кто-то там не только видел Николая, но и расслышал акцент в речи Афанасия Никитича. «Негус» отстучал продиктованный ему текст о человеке, который может все купить, достать и продать. Центр запросил о возможности привлечения «поляка» к работе. «Негус» ответил отрицательно, высказав мнение, что у этого человека нет никакой идеологии и, кроме денег, он ничего не уважает. Центр посоветовал не выпускать «поляка» из поля зрения и потихоньку прикармливать. Возможно, использовать его способности доставалы для устройства явочных квартир.

Судя по реакции — а судили о ней опытные люди, — Центр невысоко оценил разведданные «Негуса» о советской авиации. (Разумеется, это тоже входило в расчеты полковника Метукова.) Николаю было предписано перейти на более редкие сеансы радиосвязи, но регулярно слушать «Свободную Россию».

Донесения о выявленных Николаем подпольных антисоветских организациях, о завербованных им агентах (действовать только от имени НТС, не называя американцев!), компрометирующие материалы о преданных Советской власти партийных, советских и хозяйственных работниках предписывалось посылать в конспиративных письмах. Напомнили Николаю, что письма надо опускать в ящик не где попало, а поблизости от мнимого адресата. Скажем, на улице возле «Экспортлеса» опустил он в ящик письмо, направленное якобы этой организацией неведомому господину Нильсену в Норвегию. Там поперек строк невинного делового текста он должен был написать специальным составом свое донесение. А о получении письма его уведомляла «Свободная Россия».

Снято было с Николая задание собирать сведения о «ненадежных для режима» воинских частях. Видимо, даже до тех, кто планировал работу «Негуса», «Графа» и других шпионов, дошло, что армия полностью поддерживает Советское правительство. Возможно, к этому выводу их подтолкнули совместные действия партийного и военного руководства в устранении Берии. Николаю было приказано сосредоточиться на устройстве надежных явок и подготовке к приему «офицеров революции». Повторен был и пароль, с которым к «Полю» должен был обратиться посланец Околовича: «Кажется, мы учились с вами в техникуме в Калинине?» Отзыв: «Нет, вы ошибаетесь, наверное, это был мой брат».

...Чем дальше, тем нетерпеливее думал Николай о развязке. Должна же она наступить: суд или как это у них называется. И метельным февральским днем тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года она наступила. В который уже раз предстал он перед следователями — в тот день были все трое: Бунин, Бывалов и Курган (о существовании полковника Метукова он и не ведал).

Михаил Андреевич Бунин раскрыл на закладке толстое дело:

— Напомню вам, Шурко, одно место из ваших показаний. Так сказать, еще прошлогодних... Ага, вот протокол допроса 11 мая 1953 года. Вас спросили: «Вы намерены были выполнять полученные задания?» Ваш ответ: «Нас обрабатывали в антисоветском духе, у меня сложилось убеждение, что Советское правительство ведет неправильную внутреннюю и внешнюю политику. Я имел намерение выполнять задания американцев и НТС, однако, если бы на основе советской действительности я бы убедился в лживости антисоветской обработки, я бы не стал выполнять задания и явился бы с повинной». Вспоминаете?