— Это Джим, фамилия, насколько я знаю, Лахно, Александр Лахно. Айк — вроде бы он Хмельницкий Константин. Это Боб, то есть Кулеминов... Ну, его вы знаете...

Подполковник посуровел:

— Отвечайте на вопрос и не указывайте, кого я знаю, кого не знаю. Здесь вопросы задаю я.

Николай вздохнул:

— Боб — это задержанный со мной Кулеминов. У него паспорт на имя Сычева.

— Покажите о нем подробнее.

— Боб известен мне с 1945 года как Михаил Кулеминов, Михаил Петрович. Двадцать шестого года рождения. Рассказывал, что из Калужской области, немцы угнали на принудительные работы в рейх. Познакомились под Мюнхеном на строительстве аэродрома.

И вдруг вопрос, которого не задавали до того:

— Что можете показать относительно службы Сычева-Кулеминова во власовской армии?

— Там не принято откровенничать, гражданин следователь.

Подполковник нахмурился, голос его стал жестким:

— Вы не отвечаете на вопрос и пытаетесь обмануть следствие. Настаиваю, чтобы вы дали откровенные показания относительно службы Сычева-Кулеминова во власовской армии.

Николай взмок. Что говорить? Как легендирует себя Михаил? Вся подготовка в школе была построена на том, что задания и легенды разрабатывались с каждым по отдельности. Не следовало ему идти в паре с Кулеминовым, о котором он много знает...

— Отвечайте же! Быстрее!

— Мне ничего не известно.

— Вы обманываете следствие!

— Я забыл... Может быть, он что-то и говорил, но я не помню. Память, наверное, подвела.

Следователь усмехнулся:

— Что-то у всех шпионов память девичья, а на самих... пробы ставить негде. (Он покосился в сторону стенографистки, усердно скрипевшей пером в углу кабинета, и оборвал фразу.) Так вот, еще один вопрос:

— Почему вы скрыли от следствия, что сами служили в армии предателя Власова?

— Я действительно упустил... — облизнув внезапно пересохшие губы, начал было Николай, но подполковник прервал его:

— Довольно! Дальнейшие показания вы будете давать в другом месте.

Он вызвал конвой, и Николая повели, но не в камеру, а во двор. Там его запихнули в «воронок», и вскоре, судя по звукам, доносившимся снаружи, они приехали на аэродром.

Нетрудно было догадаться, что его везут в Москву. Труднее было понять логику следствия: почему вдруг такой интерес к РОА? Может быть, Михаил сказал что-то такое, что вызвало крутую перемену в поведении следователей? Ведь до последнего допроса этот подполковник ничего не спрашивал о власовской армии. Выделял, пожалуй, только членов НТС в Марокко. Зачем это ему? Может быть, чекисты захотят заслать туда своего человека или он уже там есть — может быть, среди тех же энтээсовцев? И из него, Николая, вытягивают всю информацию подряд, чтобы выделить то, что им нужно там, в Марокко?

Николай Шурко был совершенно прав в том, что из его показаний, отсеивая полову, чекисты выбирают зерна нужной им информации. Но только Марокко здесь было совершенно ни при чем, интерес следствия фокусировался на ином.

С чекистской стороны несколько дней, прошедших после задержания под Майкопом двух шпионов, виделись совершенно иначе. Николаю казалось, что неторопливый краснодарский подполковник искусственно растягивает допросы, чтобы выглядеть в глазах начальства эдаким стахановцем следственного дела. Николай и представить себе не мог, с каким напряжением работали чекисты и что значили для них его показания.

Подробная информация из Краснодара о задержании двух парашютистов с паспортами на имя Груши Николая Ивановича и Сычева Михаила Петровича, на первом же допросе назвавшихся агентами НТС, немедленно поступила в Москву. И тут же в одном из кабинетов здания на площади Дзержинского, на которой тогда еще не было памятника Феликсу Эдмундовичу, собрались четыре офицера, которые занимались энтээсовцами, — полковник Метуков, подполковник Бунин, подполковник Бывалов и майор Курган. Все четверо уже прочли донесение, поступившее из Краснодара, «пропустили через серое вещество», как любил выражаться Игорь Алексеевич Бывалов, и теперь намеревались «проговорить ситуацию» за традиционным крепчайшим цейлонским чаем (в те времена его можно было свободно купить в московских магазинах).

— Ну что ж, боевые соратники, похоже, что прогноз погоды начинает сбываться? — начал беседу Павел Данилович Метуков.

— Да, жара начинается...

Речь шла о донесении, поступившем несколько недель назад от давно проживающего на Западе товарища. Он был знаком со многими энтээсовцами, хотя формально в организацию не входил. Товарищ этот был уже пожилой, одолевали его разные хвори, в том числе радикулит. О болезнях своих он говорил часто, все к этому привыкли, и никто не удивился бы, если бы прочел открытку, отправленную им родственнику в Швецию. Среди прочих были там и такие слова: «Не знаю, как там ваши ученые думают о погоде (ученые вечно спорят), но мои собственные кости, столь хорошо знакомые с радикулитом, убедительно говорят мне, что лето пятьдесят третьего года будет жарким». Открытка эта в конце концов попала в известное всему миру здание на площади Дзержинского в Москве, и там тот, кому она предназначалась, прочел ее таким образом: «Слежу за переменами у вас, не знаю, как будет считать новое руководство, но я близок к НТС и считаю, что в предстоящие месяцы он активизирует свои операции против СССР». Полковник Метуков информировал об этом донесении своих сотрудников, так же как еще о двух подобных предупреждениях.

Самой ценной, однако, была информация, исходившая из столь законспирированного источника, что Павел Данилович Метуков не мог поставить в известность о нем ни одного из своих подчиненных. Источником этим был человек, входивший в руководящий круг Национально-трудового союза. Павел Данилович познакомился с ним еще до войны, когда этот человек был советским гражданином и жил в СССР. Их расположила друг к другу случайность: оказалось, что их деды работали над украшением одного из самых знаменитых храмов России. Наверняка они были знакомы, вполне резонно заключили внуки. Вскоре зарождавшаяся дружба была прервана войной.

Увидеться им довелось не скоро и не на советской территории. Метуков к тому времени уже работал в центральном аппарате МТБ, а его давний знакомец делал карьеру в НТС. С тех пор потомки славных российских мастеров регулярно поддерживали связь...

Обобщив полученные данные, полковник Метуков на ближайшем представительном совещании привлек внимание руководителей контрразведки к возможной активизации энтээсовцев.

— К сложившейся ситуации они готовились давно, это достоверно известно. Труднее сказать, действительно ли они верят в возможность благоприятных для себя перемен, или же недавние события — лишь очередной повод для обмана ими англичан, да и американцев.

Один из присутствовавших офицеров усмехнулся:

— Я бы поставил ЦРУ на первое место. Полагаю, что скоро контрольный пакет акций НТС перекочует в Лэнгли.

(Этот прогноз оправдался. Американская разведка действительно через некоторое время взяла НТС на свое содержание, но в 1953 году энтээсовцев финансировала в основном Интеллидженс сервис.)

— И дело не только в том, что американцы богаты, — продолжил мысль другой участник совещания, — а в том, что американская программа усиления пятой колонны из эмигрантов совпадает с «молекулярной» теорией НТС.

— Боюсь, что и в Лэнгли кое-кто может уверовать в то, что ситуация теперь для них крайне благоприятная...

На основании трезвого анализа политической ситуации контрразведчики ожидали, что летом 1953 года у них работы прибавится. В те недели и месяцы на совещаниях чекистов часто употреблялись осторожные выражения вроде «в сложившемся положении», «в нынешней ситуации» и т. п. Означали они то, что теперь, после смерти И. В. Сталина, последовавшей 5 марта, ситуация действительно резко изменилась.

Начиная от развязных статей в западной печати и кончая донесениями секретных источников, все сходилось на том, что Запад многого ожидает от тех перемен, которые неизбежно должны последовать в СССР после смерти 73-летнего человека, четверть века державшего в своей твердой руке рычаги власти над огромной страной.