Не успеешь опомниться от одной опасности, как тебя подстерегает другая. И так все время. Почти ежедневно на дорогах, хуторах и селах встречаешься с такими же, как и мы. Много нашего брата тогда ходило по Украине. Как обстоят дела на фронте – нигде ничего толком не узнаешь. На счет партизан здесь тоже ничего не слышно. А надо что-то делать. Если мы за лето не сумеем попасть к своим, то на зиму рассчитывать нечего. Ведь мы разуты, раздеты. В посадках во время холодов не отсидишься. Холод поневоле погонит в населенные пункты, даже и тогда, когда там ожидает опасность. Что мы только с Семеном не передумали? Какие только планы не строили? Но так ни к чему путному не пришли. Ни Семен, ни я не имели опыта по переходу линии фронта. Ведь это не так просто – взял, да и перешел!

Много мы исходили дорог по Украине. Но ходили, как говорится, вокруг да около. Действительно, так оно и есть. Больше всего мы ходили по Запорожской области. Были и в других областях – Днепропетровской и Харьковской. Сколько мы не ходили, но опять, как по заколдованному кругу, очутились в Ново-Николаевксом районе Запорожской области. А оттуда рукой подать до Зеленой дубравы, где меня выручили из плена. Вместе с Семеном пришли в этот хутор. И сразу же к Якову Герасимовичу, к своему спасителю. На этот раз Яков Герасимович сумел как-то договориться со старостой хутора и нас прописали. Даже устроил нас, кому где жить. Меня взяла к себе многодетная женщина Горбатенко Авдотья. Так и сказала: «Будешь у меня за сына. Но имя мне твое не понравилось, я его все время забываю». «Ну не нравится мое имя, зовите по-другому», – сказал я. Так всей семьей и решили меня звать Саньком. Перекрестили быстро, без вмешательства попа. Санько, так Санько, какое это имеет сейчас значение? А я звал ее тетей Дуней. У нее две старшие дочери отправлены в Германию по набору на трудовые работы. Похлопотать за них некому было, и откупиться нечем. Сын, мой одногодок, находится в Красной Армии. Муж тоже в армии. С ней живут еще трое детей. Сынишке Мише 16 лет, остальным двоим немного меньше. Вот так и стал я у них жить. С Мишей ходили на работу в колхоз. Пахали и боронили на волах. Немцы, хотя и сам колхоз не разогнали, но в нем, кроме рабочего скота, ничего не оставили. Все фермы стояли пустые. Но сами колхозники скот держали и огороды имели. Натуральные налоги немецкой власти платили очень большие. А продукцию в колхозе, я имею в виду зерновые, забирали полностью. Даже нисколько себе не оставляли. Но все равно колхозники, не все, конечно, припрятывали для себя. Хоть и хитер немец, а русского человека ему не перехитрить. Многие мужики в Зеленой дубраве находятся дома. А ведь они все были демобилизованы в самом начале войны?! И не только в Зеленой дубраве, а почти везде так, где мы только были. Сплошь и рядом, куда ни сунься, везде мужики дома! Некоторые, возможно, попали в плен, как мы, а потом убежали. Но большинство, как рассказывают про них, дезертировали, когда Красная Армия отступала. Да они сейчас некоторые не отрицают, что были в окружении, вырваться не могли, переодевались и шли домой. Немало в селе и солдаток, а возможно, уже солдатских вдов. Но они все равно ждут своих мужей домой. И ждут только с победой, а не так, как эти заявились!

Семен тоже живет здесь в хуторе у молодой вдовы. Кажется, на правах мужа, хотя и не признается. Он тоже работает в колхозе. В хуторе почти каждый день останавливаются румынские солдаты – дезертиры. Пробираются домой. Некоторые без оружия. Вот они и рассказывают о плохих делах на фронте. Немцу, говорят, скоро капут! Эти солдаты как цыгане. Ходят из хаты в хату и выпрашивают продуктов. В обмен предлагают разное барахло, где-то награбленное. Предлагают и оружие. Пробираются на Родину к себе по одному по два, иногда группами.

В Зеленой дубраве проживало два немецких солдата. Жили они у одинокой женщины. Они живут тут уже давно. С какой целью они поставлены на постой в этот хутор, никто не знает. Они совершенно ничего не делают. Немцы не старые. У них две пароконные упряжки. Лошади сытые. На них работают в колхозе, там на конюшне они и находятся. За это им колхоз платит. А сами немцы ходят по всему хутору, к ним уже так привыкли, что не обращают на них никакого внимания. Ходили они и на конюховку, чтобы поиграть с мужиками в карты. Те, у кого увезены дети в Германию, если с ними поддерживается переписка, идут к этим немцам, чтобы написать правильно адрес. Эти же немцы торгуют бумагой и конвертами. Продают камушки, иголки, перья, карандаши и другую мелочь. За каждый пустяк берут больше всего яйцами. Не отказываются, конечно, и от «курки». При них был переводчик из русских, парень лет 25-ти. Но этот переводчик жил от них отдельно. Через этого переводчика мы тоже кое-что узнавали о положении на фронте. Он ведь много знал. От него мы узнали, что начались тяжелые бои в районе Орла и Курска.

Однажды на конюховке этот переводчик рассказывал о положении на фронте, а потом сказал, что надо хорошо работать, чтобы сохранить полностью урожай для Красной Армии. Немцы, мол, вот-вот должны побежать. Один из пленных и говорит ему: «А ты чего печешься о Красной Армии, ведь ты же немецкий холуй, на немцев служишь?». «Ну и что? Какое тут преступление? Если разобраться, то эти два немца совершенно безвредные. Они пороху никогда не нюхали. Это сынки богачей, за них другие воюют».

Прожил я у тети Дуни около месяца, и меня за это время никто не беспокоил. Но вот снова начался набор молодежи в Германию, и хутор получил разнарядку, сколько предоставить молодых людей. Брали не только ребят, но и девушек. Попал и я в этот список. Я пошел в колхозное правление и начал объяснять старосте, что я неправильно включен в список. Ведь я, мол, здесь живу на птичьих правах…Сегодня здесь, а завтра могу уйти в другой хутор. Я же не местный. Тут же находился и местный полицай. Он заявил: «Не поедешь в Германию, отправим в концлагерь! Выбирай, одно из двух, на выбор, любое». «А если я не пройду по медицинской комиссии, тогда как?», – спросил я. «Тогда твое счастье, заменим другим».

В следующее воскресенье на двух бричках поехали в Ново-Николаевку на медкомиссию. Молодежи съехалось много. Комиссия была как на призыве в армию. Измеряли рост, вес, прослушивали, заглядывали в рот, уши, глаза. В общем, прощупывали с ног до головы. Раздевали донага. Врачи были русские и немецкие. Больных выбраковывали, таких для Германии не надо. Беременных девушек тоже не брали. Меня признали годным. Из Зеленой дубравы забраковали только одного – Алешу Пагеря. Он же почти слепой, да и с головой у него что-то неладно. А староста в Зеленой дубраве все же мерзавец хороший. У некоторых единственного сына или дочь включил в список для отправки в Германию. А из некоторых семей уже не по одному уехало в Германию по милости старосты. А у него самого десятеро детей и все дома! Вечером в этот же день я встретился с Семеном. Обсудили, что мне делать? Как быть дальше? О том, чтобы ехать в Германию, и разговора нет. Я ведь и на комиссию ехал только с тем расчетом, а вдруг забракуют. Но ничего не вышло! Решили так: мне надо уйти недели на две из этого хутора куда-нибудь километров за 20-30. А потом, когда будет тихо, можно и снова вернуться. На второй день рано утром тетя Дуня проводила меня. И вот опять я один.

Стоял июль 1943 года. Четвертый день, как я вышел из Зеленой дубравы. День был жаркий. Я неспешно шел по проселочной дороге. Шел один, попутчиков не было. Впереди показался хутор Косовцево, но я до него так и не дошел. Навстречу мне шло около 20-ти вооруженных людей. Меня остановили. Посыпались вопросы: кто такой? Откуда? Куда и зачем идешь? Пришлось объяснять. Хорошо, что один из полицаев узнал меня. И я его узнал. Это тот, у которого жил Петька. Этот полицай объяснил остальным, что хорошо знает меня – беспризорного хлопца. Только это меня и спасло. Меня отпустили, и я пошел дальше. Легко отделался. Остановился я в хуторе Ворошиловский у Коваленко Ивана Дмитриевича. Я уже раньше бывал у него. Коваленко было около 30 лет. Жена его сибирячка. У него было два сына школьника. Живет с ними и его отец, больной туберкулезом. Одно время Коваленко много лет жили в Сибири, там и женился младший Коваленко на сибирячке. Дети тоже родились в Сибири. Сюда вернулись года за два до войны. Коваленко был замечательный сапожник. Он мог сшить любые сапоги. Но и пил здорово…А работа у него не переводилась. В этом хуторе даже работала начальная школа, и его дети туда ходили. Учили по этим же учебникам, но они были проверены. Некоторые листы были вообще вырваны, на некоторых все зачеркнуто, некоторые картинки заклеены бумагой, на которой изображены немецкие танки и самолеты. Был вклеен в учебник и портрет Гитлера. В общем, все было сделано так, чтобы в учебниках не было ни слова о Красной Армии, Советской власти и вождях Ленине и Сталине. У Коваленко каждый день народ. Разговоры ведут, в основном, о войне. Один тут даже уверяет, что фронт отсюда не более как километров 70. И немцы, будто бы, бегут по всему фронту. Через неделю, действительно, слышалась канонада. А немецкие самолеты большими группами шли на Восток, а затем обратно. Слышны были и разрывы бомб. И гром канонады не прекращался сейчас ни днем, ни ночью. Тут уже гадать нечего – фронт где-то не так далеко. Прошел слух, что немцы из прифронтовой полосы эвакуируют все мужское население.