– Прости…
– Прости?.. – Мария поймала его руку, стиснула в своих, прижала к своим ключицам:
– Почему?.. Почему прости?! – И Гарет не выдержал: свободной рукой обхватил её затылок и крепко поцеловал в губы, не пряча ни смятения своего, ни страсти. Её тело всё вытянулось от неожиданности и испуга, а потом рванулось к нему и прижалось всё целиком, трепеща и пылая от невероятных ощущений. Это был первый поцелуй в её жизни; девушка просто не знала, что такое бывает, что это возможно! Она едва не лишилась чувств, вся сомлев от непонятной и сладостной истомы, охватившей всё её существо. Гарету стоило неимоверного усилия всей его воли, чтобы не воспользоваться её состоянием в ту же минуту, утоляя давно копившуюся страсть. Она была такая… желанная! Тёплая, трепетная, податливая. Это было сейчас так легко! Он знал, что никакого сопротивления не встретит. Но как он мог?.. Сопротивляться девушка не станет, но что будет потом?! И он сдержался, хоть его всего трясло от желания, отстранился, придерживая её за плечи. И Мария вдруг разрыдалась. Принц поцеловал заколдованную принцессу, и она ожила… И всё, что заморозило и испоганило её душу, всё изливалось сейчас в слезах, очищая её. Только Гарет этого не понял, и испугался до чёртиков, решив, что нанёс ей новую рану.
– Мария… чёрт, Мария! – Воскликнул, вне себя от раскаяния и страха. – Не надо, ну… ну, я животное, знаю, но это… я не хотел тебя оскорбить, это не… да чёрт возьми!!! – Крикнул в отчаянии, опускаясь на колени:
– Что мне сделать, что?! Пожалуйста, не плачь, прости меня, я больше никогда не позволю себе… Ну, что мне сделать?!
Мария продолжала плакать, бурно, по-детски, при этом качала головой, пытаясь сказать ему, что всё в порядке, она не сердится на него, ей напротив, очень хорошо… Но ничего не получалось, слёзы лились ручьём и рыдания сотрясали всё её тело. Ей хотелось одного: чтобы он снова её поцеловал. Она не понимала, почему он так раскаивается и так расстроен! И почему бросился прочь, как только к ним подбежал Ганс.
Корнелий сам не верил в победу своей «ангельской милиции» над силами Еннеров и Бергквистов, и чуть было не отпраздновал труса и не дал деру, но это не помешало ему воспользоваться плодами этой победы и обратить ее в свою пользу и славу. Окончательно уверившись в том, что в нем воплотился архангел Михаил, он везде видел подтверждение своей фантазии. Луч солнца, упавший на усеянное мертвецами поле, показался ему, да и не только ему, мечом света, вонзившимся в ристалище с небес. Мелкие совпадения, принимаемые им за знаки, эти удивительные игры мироздания, умеющего тонко и безжалостно подшучивать над людьми, буквально по нескольку раз на дню все сильнее убеждали его и усугубляли его безумие. Залетевшая в шатер птица, слово «Святой», услышанное им трижды за час, упавшее ему в руки распятие, число «три», попадающееся ему на каждом шагу уже какой день подряд – все трактовалось, как знаки и благословение небес в его святой миссии. Вестника победы, Вильяма Голову, Корнелий возлюбил и приблизил к себе. Он так и не вспомнил, где видел этого крестьянина, но это было и не важно: его спокойствие, добродушие и преданность Корнелию, легко возбудимому и мнительному, очень импонировали.
Покончив с противником, Корнелий и корнелиты видели перед собой главную цель: эльфийское побережье, куда самозваный «святой Михаил» рвался попасть именно в Великую Ночь. Он так и видел воспаленными глазами души своей, как обрушивается на совокупляющихся бесстыдно эльфов и прочих грязных тварей, одержимых бесами похоти, и разит их прямо так, застигнутых врасплох, и швыряет в огонь голых бесстыдных эльфийских девок, визжащих и упирающихся, и картины эти преследовали его и во сне, и наяву, распаляя и без того нездоровое сознание. Его исступленные проповеди сильно действовали на простых корнелитов, которые по простоте и безграмотности своей принимали одержимость за признак несомненной святости – вон как его колбасит, явно человек не от мира сего! – а вот рыцари и наемники все больше смурнели, понимая, что попик-то окончательно чокнулся. Они прекрасно понимали, что разорить эльфийское побережье, конечно, заманчиво, особенно приятными казались мысли о голых эльфийках. Но даже они понимали, что эльфы так просто перерезать себя не дадут, и будет бойня, и не факт, что настолько же удачная, как предыдущее сражение. А главное – такое прямое нарушение Священного Мира, как нападение на эльфов в священный для них праздник, расколет Остров и сделает их преступниками. Эльфов необходимо спровоцировать, устроив грамотную и техничную подставу, и тогда даже Хлоринги и Эльдебринки, не говоря уже о королеве, не смогут их ни в чем упрекнуть. И в самых светлых головах уже созрела мысль о том, что лучше святой, но мертвый Корнелий, который станет знаменем и воодушевит его последователей на святую месть, которыми можно умело править, чем святой, но живой и чокнутый Корнелий, который увлекает огромную и страшную боевую массу своих адептов к черту на рога. А пока эта мысль обтачивается и формируется, пока решается, как это лучше провернуть, чтобы комар носа не подточил, нужно главное: не допустить корнелитов на эльфийское побережье в Великую Ночь.
Справиться с этим оказалось легче, чем ожидалось: оказалось, что Корнелий в этой части Острова никогда не был и дороги не знает. Специально подученные проводники привели «ангельскую милицию» и ее вождя к озеру Зеркальному в месте, где из него вытекала Вопля, в нескольких милях от Торхвилла, где «милиционерам» и пришлось стать на ночь лагерем. Ни эльфиек, ни еще каких грешников и грешниц для показательной расправы здесь не оказалось, только масса водоплавающих птиц, насекомых и мелких зверьков. Корнелий пришел в ярость от разочарования. Он вообще все больше терял способность контролировать себя, его эмоции бушевали и пугали окружающих своей непредсказуемостью и спонтанностью. Ему уже начали чудиться голоса, он начал видеть несуществующих людей, но и это не открывало глаза его адептов. Напротив, они считали, что Корнелий говорит с ангелами и видит бесов, с которым борется, не щадя живота своего. Особенно жалели его бабы. Бедняга, – вздыхали они, – как мучается, как мается, болезный, как же человеку тяжело, бремя такое нести! И истинно святой: ни полюбовницы, ни денег, опрятная белая ряса с черным крестом и черный же шнур вместо пояса, да распятие. Даже спит в шатре на земле! И ест мало… Постится, что ни день.
– Я вам бобровый плюск приготовил, сударь мой Корнелий, с гречневой кашей. – С поклоном поставил перед ним аппетитно пахнущее блюдо Вильям. Бобровые хвосты в Европе того времени почему-то считались не мясом, а рыбой, блюдом исключительно постным. Готовил Вильям отменно, ухитряясь постные блюда, которые соглашался есть Корнелий, сделать вкусными, и попик кухню его оценил и полюбил. Пиво в пост тоже дозволялось, а потому Корнелий без возражений принял блюдо с кашей и бобровым хвостом и принялся есть, запивая еду свежим торхвиллским пивом. И привычно проповедуя и сетуя на то, что Господь не допустил его до бесовских игрищ.
– Силен Зверь. – Энергично работая челюстями, жаловался он молчаливому Вильяму. – Страшно ему, страшно! Последние корчи это его, последние. Мешает он Мне, как умеет… Ибо Я пришел по его грязную душу, похоти и зла исполненную, и истинно говорю тебе: настали последние дни звериные… Какая-то странная приправа у тебя нынче. И чеснока переложил… Но вкусно, вкусно… Грешно наслаждаться, грешен я, может, потому и не удостоил меня Отец мой небесный новой победы? Как думаешь? Не отказаться ли мне и от пищи мирской?..
– Это не приправа. – Тихо и спокойно сказал Вильям. – Это яд.
До Корнелия даже не сразу дошло то, что он услышал. Поперхнувшись, он машинально выплюнул то, что было уже во рту, закашлялся.
– Ты что… – Воскликнул возмущенно. – Шутишь так, или бес тебя попутал?!
– А вот это мы скоро узнаем. – Ответил Вильям так же спокойно, и взглянув ему в глаза, Корнелий увидел там такое, что весь побелел от ужаса. – Я тоже яд принял, сударь Корнелий. Не помнишь ты меня, вижу. Я из Каменки, деревеньки, где ты первый свой костер запалил. Девочку ты там сжег, соседку нашу, с моим внучком не рождённым. А мне ты сказал тогда что, не помнишь ли?..
