– Обещаю больше никогда не называть садами Семирамиды зиккурат Амитис! – Рерих, широко улыбаясь, поднял вверх ладони, показывая, что он сдается.

Лисовский тоже дружелюбно заулыбался и часто заморгал, оглядываясь по сторонам. Он был немного смущен:

– Ох, извините, меня иногда заносит. Могу часами рассуждать на темы, связанные с древними системами орошения. Да тут еще кристаллы Рериха усугубили эффект. Пожалуй, я сейчас для большей продуктивности лучше займусь ремонтом станции.

– Было приятно познакомиться! – Я пожал Лисовскому руку. – Надеюсь, еще представится случай пообщаться поближе, когда выдастся свободное время.

– Да, нам уже пора, – добавил Рерих, пожал ученому руку и добавил на прощание: – В другой раз мы продолжим с вами беседу о целебных травах Средней Азии. Вы ведь не забыли о своем обещании?

– Помню, как же! – Лисовский усердно закивал и улыбнулся нам на прощание.

Мы вышли наружу. Солнце было уже совсем высоко, глаза успели отвыкнуть от света, он казался ярким и заставлял щуриться. Спускаясь с горы, обсуждали с Рерихом возможность включения в нашу команду нового участника, который мог бы подготовить техническую часть плана побега. Это притом, что плана пока еще не существовало.

Теперь было уже совсем непонятно, как найти неуловимого Унгерна, потому Рерих решил вернуться в штаб, откуда мы и начинали свои поиски. В штабе нам сообщили, что барон еще не возвращался.

– Слушай, Ивановский, у меня от Дедушки поручений тьма, а за невыполнение он карает весьма сурово… Ты в должность не вступил, светиться везде с тобой нам уж точно не стоит, потому иди прямо в штабную юрту и сиди там, жди барона. Вот записка от меня, вручишь ему сразу же по его прибытии и скажешь, что я тебя рекомендовал. Дальше сориентируешься по обстановке, да помни: не отводи глаза, это, пожалуй, самый важный момент, и постарайся не врать, он вранье очень чутко чувствует.

После кратких наставлений Рерих ушел, оставив меня в штабной юрте одного.

В юрте стоял тяжелый запах прелой кошмы, угля, выгорающего в чугунной печке, вяленого мяса, развешенного где попало по боковым решеткам, служившим стенами этому жилищу степняка. Я уже провел около часа, а может, и больше в замкнутом пространстве, которое чем-то напоминало мне тюрьму. Здесь было тепло, не воняло говном, мочой, страдающим человеческим телом, но что-то общее, ускользающее от меня все-таки присутствовало. Мне надоело сидеть без дела, тем более что за пределами юрты уже шла оживленная жизнь. Судя по звукам, приехали какие-то всадники, расседлали коней и вели оживленную беседу. Тишина в юрте теперь резко контрастировала с шумом внешнего мира. Там, за тонкими перегородками из кошмы, кто-то разгружал невидимые ящики, выскребал казан, разводил костер, куда-то шагали и ехали группы людей, лошади пили воду, позвякивала конская сбруя. Доносились негромкие разговоры, и мне стало совсем неуютно, будто я специально спрятался тут и подслушивал. Сначала я ждал, что кто-нибудь наконец заглянет ко мне в юрту, но, как назло, входить никто не спешил. Я решил сам выйти наружу, сделать это непринужденно и по возможности незаметно, не привлекая к себе лишнего внимания.

Осторожно открыв двери, пригнулся и вышел на свежий воздух. Сразу перед штабной юртой на ящике из-под снарядов сидел человек в монгольском халате. Засучив рукава до локтя, он усердно стирал рубаху в большом тазу с вспененной водой. Вода сквозь пену проступала темная от грязи, – похоже, рубаха не видела стирки очень давно, а может быть, в тазу лежали и другие грязные вещи. Голова стирающего тоже была намылена и вспенена. От густо взбитой пены, которая покрывала волосы, бороду и усы, человек с тазом казался похожим на святителя Николая. За спиной у стирающего, невзирая на морозец, стоял голый по пояс монгол с узким вытянутым лицом, в меховой шапке с ушами и с опасной бритвой в руках. Он выбривал с боков голову сидящему и при этом что-то рассказывал тому по-монгольски. Эти двое просто не могли меня не заметить, ведь они производили свои бесхитростные процедуры прямо напротив дверей, которые я только что распахнул. Полуголый монгол прервал рассказ и отвел бритву в сторону, бросив на меня любопытный взгляд. «Святой Николай», сидевший у таза, стирать не перестал, но тоже с интересом посмотрел в мою сторону. Я потупился и, напустив на себя скучающий вид, направился к костру, где суетились несколько бойцов.

– Эй, паря! Водички подлей!

Я оглянулся. «Святой Николай», продолжая стирать, кивнул в сторону стоящего поодаль ведра с чистой водой. Он усердно выжимал рубашку в таз и, судя по всему, готовился ее ополаскивать. Я подошел к ведру, поднял его и вылил в таз. Сделал это неумело, и часть грязной воды выплеснулась на штаны сидевшему. «Святой Николай» посмотрел на свои штаны, перевел взгляд на меня и некоторое время молча глядел мне в глаза. Он был точно не монгол. Глаза его были голубыми, отчего сходство со святым Николаем только усиливалось.

– Что ж ты, архиереева залупа, чистую воду переводишь? – Сказано это было беззлобно, с откровенным непониманием. Со вздохом «святой Николай» перевернул ногой таз, из которого грязная вода вместе с пеной широким потоком устремилась на землю. – Доверь дураку хрустальный хуй! Ну что ты встал, выблядок вавилонский, давай за водой!

Я с ведром побежал искать воду. Не мог нигде найти колодца или цистерны, поэтому зачерпнул ведром в огромном корыте, из которого пили лошади. Расплескивая воду, поспешил назад. «Святой Николай» и монгол с голым торсом заканчивали бритье. Бороды теперь не было вовсе, остались усы да полоска волос на голове, аккуратно выбритой на монгольский вкус по бокам.

– Давай, паря, лей-ка на голову! – приказал обритый и для удобства наклонился.

Я начал лить, смывая грязную пену. Струя воды, стекая по светлым волосам, неожиданно обнажила большой шрам, по форме своей напоминающий рубленую сабельную рану. Очевидно, это и был след от удара саблей. Умывающийся поднял лицо и свободной рукой смахнул остатки воды с рыжих своих усов:

– Хватит. Лей теперь в таз, только не спеша!

Я стал лить воду в таз, а рыжеусый принялся полоскать выстиранную рубаху в струе выливаемой из ведра воды. Делал он это ловко, умудряясь полоскать, простирывать и выжимать с невероятной сноровкой. Прополоскав и отжав рубаху, он бросил ее халхасцу, который тут же на морозе натянул ее на себя, после чего надел поверх халат, застегнул его сбоку, шустро подпоясался кушаком и пошел в сторону костра, напевая себе под нос какую-то монгольскую песенку.

– Тебе чего в штабе нужно было? – Рыжеусый поднялся с ящика и, поправив на поясе кобуру с наганом, провел по мокрым волосам рукой, как бы проверяя прическу на ощупь.

– Я к барону прибыл. У меня к нему дело.

– Дело, говоришь? А ну пойдем. – Рыжеусый взял меня сзади за ворот шинели и буквально втолкнул в юрту. – Садись тут, – указал он мне место, а сам сел напротив, поставив между нами керосиновую лампу. – Жид?

– Нет, не жид.

– Фамилия?

– Ивановский.

– Поляк, что ли?

– Нет, русский.

– Зовут как?

– Кирилл Иванович.

До меня неожиданно дошло, что сидящий передо мной рыжеусый боец в грязном монгольском халате и есть барон Унгерн. Должно быть, озарение это отразилось у меня на лице и стало заметно собеседнику. Он прищурил свои голубые глаза и задал неожиданный вопрос:

– Как зовут отца? Жив ли? Чем занимается?

– Иван Иванович Ивановский, профессор Казанской духовной академии.

– Ого, Иван Иванович, да еще и Ивановский! На ходу придумываешь?

– Нет, так уж дед назвал отца.

– Ну допустим… А что ты, братец, в моей штабной юрте делал? Шпионил, поди?

– Я же говорю, у меня дело к вам. Вы же барон Роман Федорович Унгерн?

– Если уж быть совсем точным, то Роберт Николай Максимилиан Теодорович фон Унгерн-Штернберг. У нас в роду принято было давать детям тройные имена.